Теперь понимала: пусть бы лучше он не был выдержанным и терпеливым. Пусть бы в ответ на ее вздорные упреки накричал, ударил бы, раз заслужила, истязая его своими пустячными нападками. Он так много работал, учился, уставал сильно и, если быть искренней, не давал до последнего времени поводов для обвинений. Он заслуживал любви и уважения, и нет ли ее вины в том, что муж, измученный бесконечными придирками, искал душевного покоя и отдыха на стороне, у другой женщины?..
«Господи, но я же люблю его, люблю! — думала она. — Ведь поэтому ревновала!..»
Может быть, в этом и дело? Может быть, слишком много и самозабвенно любила Клавдия Захаровна, любила привязчивой, липкой любовью, от которой быстро устают, которая надоедает... У Анатолия Модестовича, как у каждого мужчины, кроме семьи были и есть другие заботы, другие интересы, не менее важные, чем забота о жене и детях.
Ей хотелось внимания, нежности и ласки. Всегда внимания, нежности и ласки. А разве так бывает в жизни?..
Память возвращала Клавдию Захаровну в далекое-далекое детство, и она вспоминала, что отец бывал с матерью груб, несдержан, случалось — покрикивал на нее, а мог бы кто-нибудь предположить, что он не любил свою жену, тяготился ею? Да никогда! Однажды отец едва не ударил мать, даже занес кулак, но опомнился и, хлопнув дверью, ушел из дому. Клава кинулась жалеть мать, а она, улыбнувшись сквозь: слезы, сказала: «Что ты, доченька! Господь с тобой, меня не надо жалеть... Бабье счастье в терпимости, в отходчивости. Сохрани тебя бог требовать от своего мужа больше, чем он даст сам. Сохрани и помилуй... Не спорь, уступи, согласись, а делай так, как надо лучше. Пускай муж-то думает, что все делается в доме, как он хочет. Мужчины, доченька, больше всего в нас любят уступчивость и доброту. Не найдет этого дома, на стороне искать станет. Так богом поставлено. А в обнимку всю жизнь не проживешь, не-ет!..»
Не верила матери. Знала из кино и книг, что есть на свете огромная-преогромная любовь и что в этой любви не случается ни сырой, промозглой осени, ни лютой зимы, но всегда — светлая солнечная весна. И не поверила бы никогда, если б не было перед нею живого примера: не очень-то щедро и красиво отец любил мать, не так, как пишут в книгах, а вот и после ее смерти сохранил верность, которая, быть может, дороже и чище прижизненной верности...
И еще говорила мать незадолго до смерти, словно напутствуя ее в непростую жизнь: «Мужик, он и на работе, в деле своем найдет себе счастье, а женщина только в семье. А быть ему, счастью, или не быть, от женщины и зависит. Помни это».
Что-то похожее слышала Клава и от Анны Тихоновны. Но, выходит, не принимала всерьез, обласканная молодым мужем, счастливая в своем новобрачии. Оттого ведь и бросалась несправедливыми упреками, оттого и устраивала шумные сцены, что боялась потерять самую малую малость счастья, не думая о том, что делает это во вред себе же. Счастье-то было дано им одно на двоих, а она хотела все иметь одна...
Если бы не появилась Зинаида Алексеевна в их доме, Клавдия Захаровна и теперь устроила бы громкий скандал, не сдержалась бы, нет. Но случилось так, что в ней же, в своей сопернице, от которой пошло прахом все, открыла она истину, как до́лжно жить и любить...
Знала она, знала, что Зинаида Алексеевна любит ее мужа. А позже и поняла, что эта любовь выше личных притязаний и благополучия, которым Зинаида Алексеевна пожертвует, не задумываясь, именно ради своей любви, во имя ее. Поэтому и молчала Клавдия Захаровна, не беспокоилась за целость семьи, а втайне завидовала сопернице, ее силе и умению держать в руках себя и свои чувства. Завидовала и хотела быть похожей на нее... А в случившемся грехе — и был ли грех! — Зинаида Алексеевна неповинна. И муж тоже неповинен. Это как нежданный порыв ветра в тихую погоду, который налетит неизвестно откуда, нашумит в саду кустами, листьями, положит низко траву и цветы, взбаламутит, взлохматит воду в реке, стукнет калиткой и улетит туда, откуда налетел, — в неизвестность, не оставив зримых, вещественных следов своего короткого гостевания...
Не заикнулась бы Клавдия Захаровна о том, что знает, если бы не вздумал муж увольняться с завода и куда-то ехать. Значит, не уверен в себе, боится быть рядом с Зинаидой Алексеевной, либо она оттолкнула его, не приняла, и теперь ему невмоготу оставаться здесь.
А может, думала Клавдия Захаровна, выйти ей на кухню, где сидит в одиночестве муж, переживая свою вину, которая как бы и не была вовсе его виной, а была ничья или даже ее, потому что она не умела держать себя в руках, не умела быть ему товарищем, другом, каким наверняка была бы Зинаида Алексеевна, выйти и сказать...
«А жить-то как, как жить?..»
Понять и простить — значит возвыситься, подняться выше обиды, очиститься душой. Это Клавдия Захаровна понимала. Но ведь он, наверное, целовал ее, обнимал и как же после этого она станет обнимать его, как ляжет с ним в постель, как переживет прикосновение рук, которые ласкали другую?.. А хоть бы и не ласкали. Желать чего-то в мыслях — все равно что иметь, все равно что сделать...
Все-таки Клавдия Захаровна встала, посмотрелась в зеркало и напугалась своего лица. Было оно отекшее, постаревшее и синее. Она протерла кожу одеколоном, припудрилась, поправила прическу и вышла в кухню.
Анатолий Модестович сидел, уронив на стол голову. На дворе визжала пила. Значит, вернулся старый Антипов и пилил дрова. Он всегда пилит дрова, когда бывает зол.
— Толя... — тихо позвала Клавдия Захаровна. — Увольняться обязательно?
— Да, — сказал он. — Уже все сделано.
— Ты не можешь... Тебе тяжело встречаться с ней?
— Кто-то из нас должен уйти.
— Наверное, ты прав, — молвила она и, чтобы не упасть, привалилась к стене. — Поезжай. Но что мы скажем детям? Что скажем отцу?..
Он не успел ответить. Открылась дверь, и вошел Захар Михалыч.
— Обеда нет, — налетел он на Клавдию Захаровну, — а вы сидите, лясы точите!
Он старался не смотреть ни на зятя, ни на дочь. Подошел к часам-ходикам, подтянул гирю, проворчал:
— Совсем порядка в доме нет.
— Отец, — сказала Клавдия Захаровна, — вот Толе предлагают перейти на новую работу, главным инженером...
— А мне плевать! Хоть министром, раз хочется в мягкое кресло! Обедать давай.
— Он должен уехать, завод находится не в Ленинграде...
— Пусть едет.
— А потом и мы переедем к нему...
— Никуда вы не переедете! — вспылил Захар Михалыч.
— Конечно, Клава, — сказал Анатолий Модестович. — Меня переводят временно.
— Некоторые всю жизнь живут на правах временных, — все же не удержался старый Антипов, а сам подумал между тем, что, пожалуй, зять поступает правильно. Лучшего выхода не придумаешь. Вот только как же его отпускают с завода?.. «Все равно, — сказал себе Захар Михалыч. — Лишь бы Клавдия и дети жили спокойно».
Не сразу Анатолий Модестович согласился принять это предложение. Он-то собирался просто уйти с завода и подыскать работу где-нибудь поблизости, чтобы не уходить из семьи. А если совсем честно, надеялся, что директор подберет для него место на заводе же, в другом цехе.
Однако признание Клавдии Захаровны изменило его планы, и он понял, что должен уехать. Не сумеют ни он, ни она — она во всяком случае — жить как прежде. Пока не сумеют. Что-то же переменилось в их отношениях или они после случившегося стали другими, и к этому новому состоянию надо привыкнуть, а иначе, даже если оба они будут очень стараться, чтобы перемены были незаметны хотя бы детям, все пойдет прахом. Может пойти прахом, потому что теперь их как бы ничто не связывало кроме долга, кроме родительских обязанностей. Это много, конечно. Но это и слишком, слишком мало...