Жена постоянно будет думать о том, не встречаются ли они с Зинаидой Алексеевной помимо работы, на стороне, да и за себя, по правде говоря, Анатолий Модестович не мог поручиться. Это было не трудно — скрывать свои чувства, когда его тайна была лишь его тайной, когда он знал, что необходимо хранить ее, но тайна, переставшая быть тайной, уже не требует сохранности.
Разумеется, с Зинаидой Алексеевной все кончено, и навсегда, а нет-нет да и ловил себя Анатолий Модестович на том, что думает о ней, видит ее как бы наяву... Знает, что это жена ходит по дому, справляя какие-то хозяйственные надобности, но вдруг почудится, что это Зинаида Алексеевна, почудится или захочется — он потерял разницу между этими понятиями, и оттого все время нужно держать себя настороже, чтобы не окликнуть жену чужим именем. Трудно это, но какие же страдания, думал Анатолий Модестович, терпит жена?.. Нет, выход один — уехать. Оторванные друг от друга расстоянием, они быстрее разберутся в своих чувствах, легче поймут, что должны быть вместе. Может быть, скоро забудется все, сотрется в памяти, как стираются, оседая в сознании, другие случаи, другие эпизоды, и тогда он спокойно вернется домой...
Ребятам было сказано, что он уезжает в длительную командировку. Как раз его отъезд совпал с отъездом большой группы специалистов за рубеж, и сын решил, что отец тоже едет за границу — об этом было много разговоров и на улице, и дома.
— А ты в какую страну? — спросил сын.
— В далекую, — буркнул старый Антипов, бывший при этом.
— Привезешь мне что-нибудь? — не отставал Миша.
— Обязательно, — пообещал Анатолий Модестович, приласкав сына. — Что бы ты хотел?
— Смотря куда ты едешь. Вот если бы в Африку!..
— И что же ты хочешь из Африки?
— Чучело! Или живую обезьянку. Маленькую такую, серенькую...
— Обезьяны вовсе не бывают серые, — сказала Таня. — Они рыжие бывают или рыжево-коричневые.
— А вот и бывают серые! — настаивал Миша. — Наташа, скажи ей, скажи!..
— Бывают, — подтвердила Наталья и как-то странно посмотрела на Анатолия Модестовича, посмотрела так, словно знала все, словно была приобщена к тайне взрослых. Потом взяла за руку Таню и позвала: — Миша, пойдем гулять.
В день отъезда Клавдия Захаровна — похоже, не случайное это было совпадение — дежурила. Старый Антипов выставил поллитровку и пригласил:
— Садись, выпьем на дорожку по традиции.
Выпили. Захар Михалыч закусил огурцом. Анатолий Модестович поковырялся вилкой в капусте.
— Давно хотел вам сказать... — заикнулся он.
— Постой-ка! Слыхал, решение-то о перестройке завода, оказывается, под большим вопросом.
— Почему?
— Разные причины. А главное, что не дело затеяли. Видишь ты, как получается: дескать, если уж начинать реконструкцию и все прочее, то выгоднее специализировать завод, сделать его только металлургическим...
— Наверное, это правильно, — сказал Анатолий Модестович.
— С какой точки смотреть! — возразил старый Антипов. — Для московского начальства правильно так, а для людей — этак. Ну, это мы еще обсуждать будем на парткоме, проект в самых высших инстанциях не утвержден...
Тяжело было Анатолию Модестовичу смотреть, как переживает Захар Михалыч, как пытается за разговорами о заводских делах скрыть свое волнение, беспокойство. Да и разговор этот, понимал он, затеян только для того, чтобы не говорить о другом. И думал: «Сказать или не сказать, что Клава знает правду?..» Хорошо бы уехать с очищенной совестью, не оставляя за собой недомолвок и ненужных теперь секретов, однако всем ли хорошо то, что хорошо ему? Может, жене и тестю лучше не подозревать о том, что оба они посвящены в тайну, что и тайны не существует вовсе...
Точно угадывая его мысли и неуверенность, старый Антипов потянулся к бутылке, разлил по стопкам водку.
— Ты не очень-то переживай, — сказал он, поднимая свою стопку. — Живут же люди подолгу в разлуке, и ничего, Моряки там, геологи, военные, бывает... Что Клавдия не одобряет твой перевод — не беда, она отходчивая, поймет и простит, раз надо. — Он отвел глаза. — А я не судья в твоих делах.
Анатолию Модестовичу показалось, что неспроста Захар Михалыч произнес эту речь, что за его словами скрывались совсем не те мысли, какие он высказывал вслух, но и тут он не посмел открыться, потому что этого, кажется, более всего не хотел тесть.
Они выпили еще. Старый Антипов поморщился, понюхал корочку хлеба, вытер губы.
— Работай там как положено быть, раз доверили тебе. И не забывай, что здесь семья у тебя, дети твои... Мне, может статься, недолго уже осталось пребывать на этом свете, на тебе будет ответственность и за Михаила с Татьяной, и за Наталью тоже. Помни это, а остальное как-нибудь образуется. — Он взглянул на часы. — Пора.
Анатолий Модестович встал.
— Одевайся, — сказал старый Антипов, — провожу на станцию.
— Не надо.
— Что так?
— Не люблю проводов.
— Смотри. В общем-то и я не люблю этого. — Он махнул рукой. — Обнимания там, поцелуи на глазах чужих людей... Давай-ка посошок на дорожку, что ли! — Он разлил оставшуюся в бутылке водку. — Не по последней!
Выйдя за калитку, Анатолий Модестович долго стоял в нерешительности. Не так-то просто оказалось двинуться с места, повернуться спиной к о дому, зная, что тебя будут провожать, покуда не свернешь за угол, настороженные глаза тестя, что уходишь не с миром, не с чистой совестью по важным делам, которые вынуждают уйти...
Шевельнулась в окне большой комнаты занавеска, на мгновение показалась голова старого Антипова и тут же скрылась.
Анатолий Модестович подхватил чемодан и пошел, чуть прихрамывая, к автобусной остановке.
ГЛАВА XII
Тревожно, как-то ненастно и неуютно стало в доме. Если бы позволительно было говорить на эту тему, тогда, может быть, не ощущалось бы такого сильного гнета. Но всякие разговоры об этом между старым Антиповым и Клавдией Захаровной были как бы под молчаливым обоюдным запретом, и оттого они особенно болезненно и остро переживали случившееся, переживали каждый по-своему. Оба понимали, что дело не в случае, не в эпизоде, сколь бы драматичным и непоправимым он ни казался. Главное — отношения вообще, сумма отношений и, возможно, умение и желание простить близкого человека, найти в своей душе оправдание его проступку, хотя бы сам этот человек не находил оправдания. В этом прочность и нужность бытия, участие двоих в одной жизни, а не в поисках вины и виновного...
Вину другого искать не нужно — она всегда на виду: не то и не так сказал, не туда пошел, не о том подумал... Точно живой человек со своим неповторимым характером, со своими неповторимыми же мыслями — тайными в том числе, — всегда может и обязан поступать, примериваясь к характеру и мыслям окружающих его людей, ориентируясь на чужое мнение. А что же останется ему, и разве не противен, не мелок человек, проживающий чужую волю?..
Никогда прежде не задумывался над такими вопросами старый Антипов, занятый постоянно близкими, конкретными хлопотами, которые не оставляли сил и времени думать о чем-то отвлеченном, думать вообще о жизни, о ее сложности и запутанности, но вдруг прояснилось с отъездом зятя, что в жизни-то нет ничего отвлеченного, необязательного для кого-то, что все происходящее, хотя бы и в чужом доме, и в чужой семье, все-все каким-то образом затрагивает и тебя, затрагивает уже потому, что может повториться в твоем доме, в твоей семье. Далекое только кажется далеким, чужое — чужим, а в действительности все тесно связано между собой, все переплетено, и это и есть жизнь...
Вот не знал старый Антипов женщину, нарушившую покой в семье, не ведал о том, что она существует на свете, а свела жизнь его зятя с нею, и оказалось, что от постороннего вроде бы человека зависело благополучие его дочери, его внуков. А может, и не от нее зависело благополучие? Может, это обман, иллюзия, а она всего лишь случайный встречный, с которым, когда бы не было причины внутри семьи, зять разминулся бы спокойно, не обратив внимания?..