Нельзя так просто разрушить хорошо построенный дом. Нельзя и поломать крепкое благополучие, если оно действительно крепкое.
Об этом же думала и Клавдия Захаровна. Но ей, пожалуй, было труднее. Старый Антипов заботился, чтобы не распалась семья, чтобы осталась незапятнанной их фамилия, чтобы внуки не выросли сиротами при живых-то родителях, а она не могла не думать о своих оскорбленных чувствах, о своем неудавшемся счастье. Конечно, прежде всего она — мать, но и жена, женщина. Любящая женщина. Просто с обманом примириться можно, но когда обманывают твою любовь...
Старый Антипов, отвлекая себя от постоянного напряжения, в каком он пребывал дома, вынужденный играть роль непосвященного, брался за любую общественную работу.
Он был членом комиссии, которая разбиралась в причинах неровной работы завода и должна была дать рекомендации о целесообразности или нецелесообразности задуманной реорганизации.
Исполком выделил участок земли для коллективного садоводства, и он безропотно согласился принять Участие в работе правления садоводства от парткома, хотя ему-то сад был вовсе не нужен.
В заводской многотиражке завели рубрику «Поход бережливых», и он вошел в состав общественной редколлегии.
А еще депутатские обязанности, совет ветеранов завода, завком, частые выступления в школах и в ремесленном училище — все это требовало много времени, и старый Антипов теперь почти не бывал дома.
— Тебе лишь бы из дому уйти! — упрекала Клавдия Захаровна, завидуя, что отец может себе позволить это и, пожалуй, не догадываясь, как она близка к истине.
— Раз люди доверяют мне, я не имею права отказываться, — оправдывался Захар Михалыч, понимая, что дело вовсе не в доверии людей. Или не только в нем.
— Сам всюду суешься, вот и доверяют.
— Не лезь! — сердился он. — Кто-то же должен заниматься общественными делами.
— Но почему именно ты?
— А почему именно не я?
Разговоры эти повторялись часто. Старый Антипов в душе соглашался с дочерью, обещал себе, что откажется от каких-нибудь поручений, будет больше бывать лома, однако ничего не менялось.
Зарастали в огороде грядки, дичали яблони. Случались дни, когда Клавдия Захаровна сама должна была колоть дрова, а раньше готовых дров всегда было припасено на месяц вперед.
Наталья притащила котенка, и он недели две не замечал этого. Заметил, когда едва не раздавил его в темных сенях. Котенок замяукал жалобно, обиженный, Захар Михалыч от неожиданности отпрянул в сторону, потом наклонился, на ощупь нашел теплый, живой комок и взял на руки.
— Откуда ты здесь? — спросил котенка.
Клавдия Захаровна, выйдя в сени на шум, сказала неодобрительно:
— Наталья принесла. Я велела выбросить, хватит в доме собаки, так не слушается.
— А зачем выбрасывать? — сказал старый Антипов, лаская котенка. — Пусть на здоровье живет. Как его звать?
— Мартыном придумали назвать.
— Хорошее имя, — одобрил он. — Смешное. Пусть живут вместе — Жулик и Мартын.
— Они и так вместе, только ты не видишь, — усмехнулась Клавдия Захаровна. — Спят вдвоем у тебя.
— Неужели? — удивился он.
Пожалуй, с котенка Захар Михалыч как бы заново начал привыкать к дому. Уединившись в комнате с Жуликом и Мартыном, они беседовали мирно и хорошо. Говорил-то старый Антипов, а собака и котенок слушали — Жулик, лежа рядом на кровати, а Мартын на коленях. Их внимание более всего нравилось Захару Михалычу. Говори себе сколько влезет, спорь, соображай вслух — никто не опровергнет, не возразит, а иллюзия разговора сохраняется, раз есть кому слушать, и мысли текут ровно, спокойно, предоставляя возможность разобраться, отделить главное от неглавного, вникнуть в их сокровенный, глубинный смысл, потому что всякая мысль имеет глубинный смысл. В живом споре с другим человеком обязательно что-нибудь упустишь, собьешься либо забудешь в горячке доказательств, озабоченный тем, чтобы оказаться правым, а сам себе можешь позволить и отступиться от истины, признать свою неправоту, можешь испытывать себя в таком споре, проверяя на прочность и жизненность убеждения...
— А жить-то надо, — повторял старый Антипов, вспоминая Кострикова и жалея, что его нет, а вот если бы он был, растолковал бы, объяснил, в чем и где была ошибка, которая привела к тому, что приходится лгать внукам, изворачиваться перед людьми, кривить душой перед родной дочерью...
И жили.
Не всегда, может быть, как того хотелось бы, как заслужили жить, но и жаловаться грешно — нельзя, понимал старый Антипов, прожить другую жизнь, потому что у каждого она своя и одна...
Внуки подрастали, не зная особенных забот, огражденные от них, наполняя дом шумом, весельем, жизнью, прибавляя хлопот взрослым. Хлопот, которые бывают и неожиданными, как летний снег, но всегда приятны, ибо нет на свете ничего лучше и прекраснее, чем святая и радостная даже в несчастье забота о потомстве, о продолжении рода. Всякая птичка, зверь всякий радуются по-своему пробуждению и становлению новой жизни, заботятся, как умеют, как велено природой, а человеку без этих забот хоть ложись и умирай преждевременно...
Не понимал и не хотел понимать старый Антипов людей, для которых дети в обузу, в тягость. Он жалел их, сострадал им и считал, что они зряшно живут на свете, бессмысленно тратят свои силы и, пожалуй, занимают в жизни место, не принадлежащее им, хотя и думают, что и у них есть какая-то большая цель. Они похожи в своем бесполезном, никому не нужном движении на белку в колесе или — того хуже — на обыкновенное водяное колесо, которое крутится, не производя ни света, ни тепла, не выполняя никакой полезной работы, а лишь для того, чтобы продолжать это бесполезное кручение.
Человек не может каждый раз начинаться заново — это было бы вопреки разуму. Проживая свою жизнь, он не проживает жизнь вообще, а только маленький ее отрезок во времени, наследуя родителям, продолжаясь в детях. А иначе заботы людей ограничивались бы собственной, личной жизнью, после которой хоть потоп, хоть гибель всего сущего на земле.
Сознательно отказываясь от детей, человек думает, что тем самым приобретает покой и свободу, а ни покоя, ни свободы не бывает без детей. Обман это, призрак, не покой, а прижизненная смерть, ибо, еще существуя, знаешь: продолжения не будет...
Зато какое это огромное, несказанное счастье — возвращаться в дом, где тебя ждут и встречают дети и внуки твои! Они повиснут на тебе, и каждый станет требовать своей, большей доли внимания и ласки, каждый захочет, чтобы ты выслушал первым именно его, и как это радостно, как приятно, если ты можешь обласкать всех, если у тебя есть чем ответить на бескорыстную любовь и привязанность. Не потому ли старый Антипов в дни, когда выдавали зарплату, шел в магазин купить для внуков подарки?.. Дорогих не покупал, но и любая мелочь вызывала бурный восторг и ответную радость детей, потому что это им принес дед. Так и строилась самая великая, великая из великих, пирамида бытия: радость на радости, ласка к ласке...
Ни за что на свете Захар Михалыч не смог бы расстаться с внуками, в которых сосредоточилась вся его жизнь, весь ее смысл. Все они одинаково и бесконечно любимы им, хотя Наталье и перепадало чуть больше внимания и нежности — она сирота, как бы хорошо ни относилась к ней Клавдия Захаровна. Не беспричинно, нет, задумывался старый Антипов об этом, не было его беспокойство о возможном расставании с внуками безосновательным...
Дорого было ему собственное счастье, которого он не мыслил без внуков, но еще дороже их счастье и счастье дочери, а для них-то оно не полное, куцее, как бы постриженное наголо, без отца и мужа.
Была обида за себя, была и ревность, но превыше и глубже всего было все-таки понимание, что отец и муж прежде всех. Дед, может быть, и хорошо, когда он есть, а отец должен быть.