Он жил как бы транзитным пассажиром, оказавшимся на глухой, малопроезжей станции, не ведающим, когда придет нужный поезд, придет ли вообще и возьмет ли его, если все-таки придет. Жил в тревожном, неспокойном ожидании перемен, которые должны произойти, но скоро ли это случится и что принесут ему перемены, думать боялся.
Отчасти и поэтому он писал жене короткие, сдержанные письма, писал регулярно, однако не очень часто, не навязывая поспешного мира, который именно из-за поспешности мог бы оказаться недолговечным, обманчивым. Вел тихий, размеренный образ жизни, если можно говорить о размеренности, когда человек работает по двенадцать часов в сутки, питался в заводской захудалой столовой, изредка позволяя себе зайти в ресторан при вокзале — другого в городе не было. Иногда по вечерам играл партию-другую в шахматы с соседом, своим помощником по службе. Жена соседа, Антонина Ивановна, женщина кроткая, благонравная, мечтающая о том великом дне, когда мужа ее переведут в Ленинград, часто упрекала Анатолия Модестовича.
— Разве так можно жить? — говорила она. — Вы же совсем молодой человек, а обрекли себя на затворничество. Не хорошо и не нужно.
— А мне нравится, — отшучивался он.
— Проехались бы в Ленинград, развеялись бы там... — Она не знала правды о его семейных делах, но, пожалуй, о многом догадывалась. Просто была убеждена, что у Анатолия Модестовича какой-то драматический неоконченный роман и он, будучи человеком нерешительным, ушедшим с головой в работу, не умеет или поставить точку, или бороться за свое счастье.
Возможно, Антонина Ивановна ускорила то, что должно было произойти, подтолкнула Анатолия Модестовича к действию: он все-таки решился однажды и поехал в Ленинград...
Долго кружил возле дома, где жила Зинаида Алексеевна. Наконец вошел в парадную. Все было, как представлялось: он медленно поднимался по лестнице, еще дольше стоял у двери и протянул руку к звонку лишь тогда, когда этажом выше хлопнула дверь и кто-то стал спускаться.
Звонок глухо продребезжал в глубине квартиры.
Анатолий Модестович напрягся весь, ожидая услышать шаги, однако дверь открылась неожиданно и бесшумно.
На пороге стояла пожилая женщина.
— Вам кого? — спросила она, не выпуская цепочку.
— Зинаиду Алексеевну, — упавшим голосом ответил он. — Артамонову...
— Простите, не расслышала, — женщина наклонилась.
— Зинаиду Алексеевну! — громче повторил Анатолий Модестович.
— А она больше не живет здесь, — сказала женщина, с интересом разглядывая его.
— А где?
— Вот этого я не знаю. Знаете ли, она не докладывала мне. Куда-то уехала с мужем.
— С мужем?! — воскликнул он удивленно.
— Да, да, с мужем, а с кем же еще? — Женщина пожала плечами. — Если вы позволите, я закрою дверь. Сквозняк сильный, а у меня хронический бронхит.
— Конечно, конечно, — нелепо пробормотал он. — Простите за беспокойство.
— Всего хорошего.
Дверь захлопнулась.
«Глупо, чертовски глупо! — говорил себе Анатолий Модестович, спускаясь вниз. — Можно было бы обратиться в справочное бюро, но я не знаю ни года ее рождения, ни где она родилась. Впрочем, скорее всего в Ленинграде...»
Он вышел из парадной на свет и теперь только осознал, что глупость не в том, что он не знает года рождения Зинаиды Алексеевны, а в том, что он приходил сюда.
И вдруг со страхом подумал, что кто-нибудь из знакомых случайно может увидеть его здесь. Этот страх погнал его прочь, и Анатолий Модестович не заметил даже, как оказался на вокзале. Ему было стыдно незнакомых людей, которые, казалось, обо всем прекрасно догадываются, он чувствовал себя низким, подленьким человечком, умеющим нашкодить, напакостить, но неспособным отвечать за свои поступки, трусливо избегающим положенной ответственности.
С первым же поездом, благо ждать пришлось не долго, он уехал.
Антонина Ивановна удивилась его скорому возвращению, но промолчала, угадав, что поездка оказалась неудачной, ненужной.
— Устали? Ох уж эти поездки!.. Я страшно устаю в поездках.
— И я устал, — признался он.
— Вы-то молодой, а каково нам, пожилым людям? Мы поэтому редко и бываем в городе, — городом она называла Ленинград, — а я так люблю театр, Анатолий Модестович! Кино никогда не заменит театра истинным ценителям живой сцены. Хотите, я сварю вам крепкого кофе?
Тут он вспомнил, что Антонина Ивановна просила купить в Ленинграде натурального кофе и хороших конфет.
— Простите, ведь я совсем забыл!
— Ничего, ничего, — простила она. — У меня еще есть немного, пока хватит. Сварить?
Он подумал о кофе и понял, что голоден. Легко перекусил утром, перед отъездом в Ленинград, и с тех пор не ел.
— Спасибо, я пойду поужинаю в ресторан.
— И правильно, — похвалила Антонина Ивановна.
Не часто Анатолий Модестович бывал здесь, а когда случалось заглянуть, садился возле окна, которое выходит на перрон (впрочем, все окна во всех вокзальных ресторанах выходят на перрон), благо столик этот не бывал занят, на нем всегда лежала картонка с надписью: «Служебный».
За окном — постоянное движение, обычная железнодорожная суета. Уличная, городская суета — совсем другое. Никогда не знаешь, куда и зачем спешат люди, поэтому их торопливость кажется бессмысленной, лишенной необходимости, а на вокзалах все ясно: люди суетятся и спешат потому, что им нужно ехать или встречать кого-то, они боятся опоздать, не поспеть, и эта боязнь оправдана и необходима.
Вот бежит, переваливаясь точно утка, старушка, волоча огромный фанерный чемодан, похожий на сундук, и корзину, обвязанную пестрой тряпицей. Она ждала прибытия поезда посредине перрона, а у нее, должно быть, билет в общий вагон (старушки с такими чемоданами всегда ездят в общих вагонах), который останавливается в конце перрона, и теперь старушка спешит из последних сил. Праздные пассажиры мягких и купейных вагонов кричат что-то, смеются, они жаждут дорожных приключений, разнообразия, им надоела купейная скука, преферанс, жидкий казенный чай, а свои собственные заботы они, веселые и смешливые, оставили дома...
«Интересно, куда она едет? — провожая старушку взглядом, подумал Анатолий Модестович. — Наверно, к сыну или к дочке, которые живут в большом городе, редко пишут письма, не чаще вспоминают мать, и вот она решилась сама навестить детей, посмотреть придирчивыми материнскими глазами, как они там устроились, в своих городах, все ли хорошо и ладно у них, как видится ей из далекого провинциального далека...»
— Никак вы уснули, Анатолий Модестович? — потревожила его официантка. — Который раз спрашиваю.
Он повернулся, потеряв из виду старушку.
— Извините, Леночка, засмотрелся.
— Красивая девушка? — Она улыбнулась.
— Напротив, бабушка.
— А какой вам интерес в бабушке?
— Смешная очень.
— Что будете кушать?
Его знали в ресторане, как знали всех «видных» людей города.
— Что повкуснее. Я ужасно голоден.
— Лангет?
— Можно и лангет, — согласился он. — И граммов двести коньячку.
— Вы же не пьете, Анатолий Модестович! — удивилась официантка.
— Не пьет знаете кто?
— Курица?
— Нет.
— А кто же еще?
— Филин, — серьезно сказал он. — Днем он спит, а ночью магазины закрыты.
— Вот уж точно! — смеясь, согласилась она. — Больше ничего?
— Закусочку какую-нибудь. И узнайте, не найдется ли для меня немного натурального кофе в зернах.
— Что вы, Анатолий Модестович! Мы варим кофе из пачек, с цикорием.
— В котле?
— Вообще-то в котле, но вам в кофейнике.
— Жаль, — сказал он.
Басовито, уверенно прогудел локомотив, дернулись вагоны, и Анатолий Модестович снова повернулся к окну посмотреть, успела ли старушка добежать до своего общего вагона. Она успела — копошилась в тамбуре за спиной проводника, пытаясь втиснуться с чемоданом-сундуком и корзиной в узкую дверь.