Он бродил из комнаты в комнату, останавливался время от времени, прислушиваясь к пустой тишине, которая заполняла дом, и всякий нечаянный звук был тревожно долог, протяжен, как мерзкий осенний ветер, задувающий в тонкую, невидимую глазу щель.
Слух его был напряжен в неясном ожидании, улавливал малейший шорох, движение — даже тихое, едва угадываемое шуршание снега на крыше, и в голове мимолетно, не задевая сознания, не оседая в нем, мелькали, сменяя друг друга, разные мысли: о том, что надо бы перебрать полы — когда строили дом, не очень-то приходилось выбирать, и настилали доски, какие удавалось достать; о том, что совсем прохудилась крыша, весной, пожалуй, зальет большую комнату; что заваливается забор, подгнили столбы; дымит плита; оставлена с осени не проконопаченная лодка, а еще неплохо бы вычистить погреб — оттуда стало пахнуть...
Но все это — стороной, мимо... Все эти каждодневные хлопоты, которые были важными, обязательными вчера, неделю, месяц назад, которые прежде определяли если и не смысл, то ритм жизни, вдруг сделались именно вчерашними хлопотами...
Старик Антипов стоял в кухне, оглядывал пыльное запустение, грязную посуду, сваленную в раковине под рукомойником, неприбранный стол, и было ему безразлично это, но чего-то и недоставало среди беспорядка. Он долго не мог понять — чего? И это усиливало тревожное ожидание, покуда взгляд, скользнув по стене, не задержался на «ходиках»: гиря висела низко над полом, замер без движения маятник, и не было слышно привычного, размеренного «тик-так», «тик-так».
Старик Антипов потянулся, чтобы поднять гирю и качнуть маятник, но рука опустилась безвольно, и он, вздохнув, подумал отрешенно: «Зачем?»
Вот и Жулик покинул его. Ласковый и умный, самозабвенно преданный пес. Он прожил по-собачьи долгую жизнь. Перед смертью, волоча парализованный зад, Жулик приполз в сарай, где старик Антипов, чтобы занять себя, укладывал дрова, поскулил, жалуясь на свою немощь и близкий конец, лизнул руку, отвечая на последнюю в жизни ласку, и залез под крыльцо, где прятался и раньше, с самого щенячьего детства, когда признавал за собой какую-нибудь вину или считал себя обиженным.
Под крыльцом немного пространства — темная нора, и когда старик Антипов понял, что Жулик не выползет оттуда, он не стал доставать его чем попало, но разобрал крыльцо и на руках, завернув окостенелый труп в половичок, на котором Жулик спал, отнес в глухой угол огорода, выдолбил в промерзшей земле могилу и захоронил.
У него еще хватило сил, чтобы положить на прежнее место оторванные доски, а прибивать их не стал.
Последние три дня, с тех пор как околел Жулик, старик Антипов бродил по двору, по пустому дому, временами забывался, присев где придется, но тотчас, едва смежив веки, вскакивал: то слышалось тихое поскуливание, то осторожное, виноватое поскребывание в дверь — так Жулик просился в дом, когда, случалось, надолго убегал по своим собачьим делам...
Старик Антипов остановился посреди большой, бывшей когда-то общей, комнаты. Какая-то новая, беспокоящая сознание мысль остановила его, и была эта мысль неожиданной, никак не связанной с теми, другими мыслями — о полах, о прохудившейся крыше, — и эта неожиданность, новизна и острота мысли, явившейся вдруг, точно озарение, оглушила его своею простотой и очевидностью.
Боже, как все просто и ясно, даже удивительно, почему он раньше не подумал об этом?! А может, он, не сознавая этого, все последние дни только и думал об этом?.. Может, думал и раньше, то есть до смерти Жулика, но боялся оставить больную собаку и ждал, когда она околеет?..
Старик Антипов быстро вошел в комнату, которая всегда была его комнатой, открыл шкаф, достал праздничный темно-синий костюм из бостона, какие носили давно, придирчиво осмотрел, не помяты ли после долгого висения брюки и лацканы на пиджаке, отыскал белую рубаху, переоделся, повязал галстук... Посмотрев на себя в зеркало, он обнаружил, что сильно зарос, досадливо поморщился, но все же взял бритву и старательно выбрился. Снял со шкафа маленький чемодан, с которым ходил в баню, сложил туда пару чистого белья, запасную рубашку и все необходимое для бритья, носки...
Он тщательно проверил, плотно ли закрыты окна, не оставлен ли где свет или открытый огонь, вышел на крыльцо, повесил на дверь замок и, подержав в руке ключ, словно раздумывая, что с ним делать, положил на обычное место — за наличник над дверью.
Через огород, проваливаясь в глубоком снегу, старик Антипов пошел к автобусной остановке. Теперь он знал, что должен делать, и оттого чувствовал в себе забытую уже бодрость...
На Новый год все Антиповы собирались у деда. Это был семейный праздник. Правда, последние три года не было с ними Михаила, однако в этот раз обещал приехать в отпуск и он. Прислал телеграмму, что будет 30 декабря. Клавдия Захаровна позвонила и Наталье, напомнила о традиции.
Первыми приехали Анатолий Модестович со своей семьей — так удачно сложилось, что у Татьяны было три выходных дня.
«Москвич», плавно качнувшись на рессорах, остановился у ворот антиповского дома.
— Прибыли, — объявила Татьяна, выключая зажигание.
Сам Анатолий Модестович не любил водить машину, быстро уставал за рулем и никогда бы не купил ее, если бы не уговорила Татьяна.
Она проворно выскочила на воздух, схватила горсть снега, скатала снежок и, запустив его в окно, закричала:
— Дедушка-а-а, встречай госте-е-ей!..
День был тихий, морозный, и голос ее долго отзывался над застывшей рекой.
— Не ори, не в лесу, — одернула Клавдия Захаровна. — Совсем не умеешь прилично себя вести.
— Подумаешь! — фыркнула Татьяна и поджала губы.
— И не пререкайся, пожалуйста.
— Знаю, знаю! Я веду себя, как девчонка, и прочее, и прочее... Дедушка‑а! — опять позвала она.
Старик Антипов не выходил, не спешил встречать дорогих гостей.
— Спит он, что ли? — вслух подумала Клавдия Захаровна. И подошла к калитке.
Снег во дворе лежал нетронутый, не было видно никаких следов.
— Посигналь, папа! — сказала Татьяна.
Анатолий Модестович махнул рукой.
— Ну, что там? — спросил он жену, разминая затекшие ноги. Ему хотелось поскорее поставить машину, сбросить с себя дорожную тяжесть, недельную усталость, сесть с тестем за стол, выпить традиционную при встречах «маленькую», поговорить неторопливо, обстоятельно. Они не виделись уже месяца полтора. В конце года редко удается выкроить хотя бы для сна несколько свободных часов.
— Никого нет дома, — растерянно сказала Клавдия Захаровна. — Замок висит...
— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — разочарованно проговорил Анатолий Модестович.
— Дед, наверно, пошел в магазин, — высказала предположение Татьяна.
— Наверно, — согласилась Клавдия Захаровна, а сама глядела с тревогой на чистый снег, понимая, что, если бы старик Антипов ушел в магазин, были бы его следы.
— Ключ-то хоть есть? — спросил Анатолий Модестович.
Клавдия Захаровна открыла калитку, прошла на крыльцо, протоптав дорожку, приподнялась на носках и нащупала над дверью ключ.
— Есть, — ответила она с облегчением.
— Значит, скоро придет.
Она отомкнула замок, ступила в просторные сумрачные сени, где было не теплее, чем на улице, и на нее пахнуло каким-то нежилым, застоявшимся воздухом, настороженной тишиной заброшенного помещения, и тут Клавдии Захаровне сделалось неуютно, появилась непонятная робость, похожая на страх, и она подумала, что и Жулик не встретил их...
— Жулик! Жулик! — окликнула она, и голос ее гулко, неестественно прозвучал в пустом доме.
Подошел Анатолий Модестович.
— Никого... — молвила Клавдия Захаровна, боясь пройти дальше сеней.
— М-да, ты права.
С улицы послышались возбужденные голоса.
— Кажется, пришел! — обрадовалась Клавдия Захаровна и вернулась из сеней на крыльцо.
Татьяна обнималась с Михаилом.