— Читай дальше, — попросила Клава.
— «Вы, наверное, осуждаете меня за такое решение, но поймите, прошу вас, сейчас я не могу, не имею права поступить иначе. Я знаю, что Наташке у вас хорошо, вы не обидите ее, не бросите, а мне... Пока она маленькая, ей хватит пенсии за Михаила, а когда я устроюсь, тоже буду присылать понемножку. Искать меня не надо, это все равно бесполезно: никто не знает, куда я уехала. Может быть, потом, когда-нибудь, я приеду к вам. Простите за все! Передавайте привет Захару Михайловичу. Скоро кончится война, и вы тоже вернетесь в Ленинград... Поцелуйте, пожалуйста, Наташку, но ничего не говорите ей про мое письмо. Обнимаю всех вас крепко-крепко. Ваша Татьяна».
— Все, — сказал Антипов, откладывая письмо.
Он поднялся тяжело, неуклюже. Подтверждались его предположения: Татьяна встретила кого-то, полюбила, может быть, и едет к новому мужу. Значит, по-прежнему неизвестность, по-прежнему придется жить в вечном страхе и беспокойстве, в ожидании, что однажды явится она — одна или с мужем — и заберет Наташку...
— Видишь ты, — сказал не к месту, — какое путешествие совершило письмо!
— Выходит, она... — Клава подняла голову. — Выходит, что она бросает Наташку?
— Ничего не выходит! — резко оборвал ее Захар Михалыч.
— А почему не приехала?.. Дура, дура! — И схватилась за голову, рыдая.
— Перестань! Слезами делу не поможешь. Образуется все.
— Вечно ты со своим «образуется»! Надо ехать к ней, немедленно ехать! — Она вскочила, оглядываясь.
— И куда же ты поедешь?
— Ну!..
— У нее теперь и фамилия, пожалуй, другая, — сказал Антипов.
— Фамилия?.. Но должен быть штамп на конверте! — Клава схватила письмо, стала разглядывать потертый конверт. Однако, кроме штампов уральского городка, где они жили, и ленинградского, других не было. — Все равно! — стояла она на своем. — Не может человек так просто потеряться! Вот и Анна Тихоновна скажет...
— Может, — проговорил Антипов с натугой. — Может, если очень захочет.
В душе он не одобрял того, чтобы показывать письмо Анне Тихоновне — это их семейная тайна, семейное дело, — но промолчал: соседка давно сделалась членом семьи, от нее не было тайн и секретов. К тому же, подумал он, человек она опытный, пожилой; возможно, и подскажет что-то полезное. Хотя что тут подсказывать! Вроде радоваться нужно, что внучка остается с ними, а там время само покажет. Однако от этих мыслей не становилось спокойнее. Какая-то тревога, неясная, неугаданная как бы нашептывала Захару Михалычу, что не в замужестве Татьяны дело, но в чем-то другом. Пишет же: «...я была тяжело ранена и не надеялась, что останусь жива...» В этом разгадка и ответ на все вопросы. Скорее всего, размышлял он, невестка не просто тяжело ранена, а осталась калекой и не хочет возвращаться в их семью, чтобы не быть обузой. Это вполне в ее характере...
Клаве о своих сомнениях и догадках Антипов ничего не сказал, а вот Анна Тихоновна, похоже, тоже пришла к такому выводу.
— Мужественная женщина, — сказала она, прочитав письмо. — Сильная духом.
— Мужественная?! — удивленно воскликнула Клава. — Трусиха, вот она кто!
— Нет, нет, ты не права. Нужно быть очень сильной, чтобы так поступить. Она же не для себя ищет легкой жизни, а жертвует многим ради счастья дочки! Знает, что Наташеньке у вас хорошо — сыта, одета-обута, обласкана... Подумай сама: ей-то каково?
— А кто ее заставляет? Пусть бы возвращалась.
— Твой вопрос, Клавочка, чисто риторический. Мы слишком мало знаем, чтобы ответить на него. Мы можем только догадываться, строить предположения, а истина...
— Какая там истина! Все забыла, дочку бросила, лишь бы свое личное счастье устроить! Как хотите, а я разыщу ее и все, все скажу ей в глаза!
— Замолчи! — прикрикнул Антипов.
— Не надо горячиться, — спокойно сказала Анна Тихоновна, укоризненно посмотрев на него. — А ты, Клавочка, не посмеешь сделать этого.
— Почему не посмею?
— Все горькие слова, какие существуют, она уже высказала себе... И потом... Мы здесь сидим, рассуждаем, ты даже пытаешься найти повод, чтобы жестоко осудить ее...
— Так ведь...
— Послушай меня. А что если у нее нет никакого нового мужа, ты подумала об этом?
— Она же сама пишет!
— По-моему, она придумала все, чтобы не расстраивать вас. Решила, что пусть лучше кто-то плохо думает о ней. А вы как думаете, Захар Михайлович?
— Чужая душа — потемки, — уклонился он от прямого ответа. — А ты не мельтеши, — сказал дочери. — Горячку нечего пороть. Семь раз отмерь, потом...
Анна Тихоновна пристально, с пониманием посмотрела на него и кивнула одобрительно.
— Тогда... — Клава была явно растеряна, обескуражена. — Тогда тем более ее нужно разыскать!