— А ты как? — не выдержал Костриков.
— Что я?.. — Борис пожал плечами. — Я на своем стоял: домой хочу, и точка! Мне про Сибирь, про Колыму, а я говорю, что и Сибирь, и Колыма тоже дома. Ну и большинство так.
— Некоторые, выходит, поддались на уговоры? — удивилась Екатерина Пантелеевна.
— Нашлись.
— Вот гады! — сказал Костриков. — Слышь, Захар? Родину свою променивают на заграницы всякие!..
Антипов слышал, и неожиданно для себя подумал, что вдруг и его Михаил находился где-то в плену, а теперь... Разумеется, этого не может быть, Михаил — его сын, ну а если бы, спрашивал себя, если бы все же случился такой грех?.. Если бы сказали ему, Антипову, выбирай: будет твой сын жив-здоров, но уедет из плена в Австралию или в Канаду?..
— О чем вы задумались, Захар Михайлович? — шепотом спросила Мария Федоровна. — Не секрет?
— Просто, — сказал он. И понял, что выбрал бы для сына смерть.
— У меня, знаете, часто бывает, — шептала вдова, — вроде ни о чем не думаешь — и обо всем сразу. В голове, как в кино: все мелькает, мелькает... С вами тоже случается?
Странное дело, Антипов вдруг почувствовал, что его раздражают мягкий голос Марии Федоровны, ее откровенные ухаживания, и это раздражение, вызванное скорее всего не голосом или ухаживаниями, а чем-то совсем другим, перекинулось на Кострикова, и стало неприятно, что он сидит такой счастливый, радостный... Появилось злое желание напомнить Григорию Пантелеичу, что счастье его неполное и как бы в ущерб тем, кто не дождался и уже никогда не дождется близких. И понял он, что должен немедленно уйти отсюда, с чужого праздника.
— Собирайся, — велел он внучке. — Нам пора домой.
Все наперебой начали уговаривать, и Наташка просилась остаться — она любила бывать в гостях, — однако Антипов был непреклонен, и, кажется, Костриков догадался в чем дело.
— Посошок на дорожку, — сказал он, глядя в глаза Захару Михалычу.
С неделю, наверно, после этого Григорий Пантелеич молчал. Они встречались на работе, разговаривали о каких-то делах, обоюдно интересовались здоровьем, но о главном — о причине неожиданного и неловкого ухода Антипова — Костриков не напоминал.
А когда все-таки напомнил, опять получилось неловко.
— Не понравилась тебе Мария Федоровна, что ли? — спросил, не умея скрыть своих мыслей.
Антипов к тому времени успокоился немного, пережил горечь и стыд, что его открыто и навязчиво сватали, потому ответил не резко, без укора.
— Женщина как женщина, — сказал равнодушно.
— Таких-то поискать надо, Захар.
— Кто-нибудь и найдет. А мне-то зачем?
— Жениться тебе надо, — вздохнул Костриков. — Вот зачем.
— Это ты один решал или тебе помогал кто? — Антипов усмехнулся нехорошо.
— Вообще.
— Внучка у меня растет, Клавдия рожать собирается, а ты мне про женитьбу толкуешь! Люди засмеют. Дед, а все туда же, в женихи, скажут, прется.
— Дед-то ты дед, это верно, а годов тебе еще мало, — возразил Костриков. — Полста не стукнуло. Против меня мальчишка.
— Я же тебя, Григорий Пантелеич, и не уговариваю жениться. Да и не годами человеческая жизнь меряется. Прожито много. Пока не думаешь, ничего... А начнешь прошлое ворошить, все было в жизни, всего хватало...
— Поменьше назад оглядывайся. Вперед смотри.
— Смотрю.
— И что же ты видишь там?
— Не разобрать, — ответил Антипов вздыхая. — Сплошной туман.
— Вот! Все оттого, что один ты. А человеку нельзя одному. И она тоже одна, — гнул Костриков свое.
— А из двух одиночеств, — сказал Антипов, подумав, — счастья не сложишь. Одиночество не кирпич, для строительства дома не годится.
— Мудришь, Захар.
— Не мудрую, а не хочу даже думать про это.
— Не понимаю тебя. Другие хоть с бабами как-то живут, устраиваются, а ты...
— А мне бабы не нужны.
Кривил Антипов душой. Самую малость, но кривил: и о возможной женитьбе иногда подумывал, и тоска его часто заедала, но не хотел ни с кем делиться прожитым, нести в чужую жизнь, в чужую судьбу свое, личное. А женившись, придется все — и хорошее, и плохое — на двоих делить, иначе какая же получится семья?.. Жить вместе, оставаясь каждый сам по себе, — эта ни к чему.
Да и не может ее быть, второй семьи. Вот если бы у него не сложилось что-то с женой, не получилось, как у людей бывает, тогда другое дело. А ему нельзя пожаловаться: все было в прошлом, как и должно быть. Человек в ответе не только перед собственной совестью, хоть она, совесть, и высший судья; не только перед живыми — будь то родные, близкие люди или просто знакомые, — но и перед мертвыми. И когда возможно и допустимо, уверен Антипов, говорить о грехе вообще — нет большего греха, чем осквернение памяти...