Живой постоит за себя. Мертвый не укорит ни словом, ни взглядом.
— Черт тебя знает, — сказал Костриков после долгого молчания. — Какой-то ты не от мира сего, Захар.
— От сего, — возразил Антипов. — Все мы на одной земле живем, но понятия у каждого свои.
— Не при живой же жене я тебя к бабам толкаю, дурак!
— Не в блуде дело. Бывает и блуд простителен.
— А в чем же, в чем?!
— Не умею объяснить.
— Дочь замужем, у нее своя семья...
— Пока не знаю.
— Чего не знаешь? — удивился Костриков.
— Муж у Клавдии есть — это правильно, а насчет семьи еще неизвестно. Семья и без мужа может быть, а может ее и с мужем не быть. Такое дело.
— Понесло! — Костриков покачал головой.
— Долг у меня есть перед другими, — сказал Антипов серьезно, — который я обязан исполнить и вернуть. Внучка вот...
— Она же с тобой и останется.
— А мать ее, Татьяна? Ее, по-твоему, тоже с собой замуж брать?
— Ответ получил от нее?
— Пока что нет, но получу. Куда ж ей деваться, подумай сам? Инвалид ведь она, им с Наташкой не прожить без меня...
— Выходит, Захар, всю жизнь тебе о других хлопотать, а о себе и некогда.
— Что сам, Григорий Пантелеич! Сам — ерунда... А ты не серчай, что ушел тогда. Муторно сделалось, невмоготу.
— Какое сердце! Мы с тобой, посчитай-ка, сколько пудов соли вместе съели?
— Много, — сказал Антипов.
— А ты — про сердце! За тебя обидно.
— Спасибо на добром слове, но, видно, правда говорится, что у каждого своя жизнь, своя дорога.
ГЛАВА XXVII
Нашла себя Татьяна в работе. Все суетилась, бегала, организовывала медпункт, а Троха, который числился официально рабочим «по уходу за санитарным транспортом», охотно помогал ей и с большим удовольствием носил белый халат, называя себя «главным помощником при самом главном докторе». Гордился, что Татьяна взяла его к себе, потому что понимал ее должность и положение, как власть. Все, кто состоит на государственной службе, были для него представителями власти, хотя бы и почтальон. А вот председатель колхоза, тот нет — раз его мужики выбирают.
Был Троха тщедушен, сух, роста небольшого, ноги кривые, точно у кавалериста, личико маленькое, в морщинах все, и глаза его, острые такие, быстрые-быстрые, смотрели на людей как бы из морщин. Вот он прищурится — и нет глаз, одни морщины, и не знаешь, из какой он на тебя зыркнет. Своего дома он никогда не имел, жил по людям, переходя из деревни в деревню, потешая, веселя народ, а случалось — заставлял плакать. Знал он великое множество бывальщин разных и небывальщин, рассказывал не как-нибудь, а со вкусом, со смаком, преображаясь в героев своих историй. Во время оккупации Троха был связным у партизан, попутно добывая важные сведения. Немцы не трогали его, пропускали всюду, принимая за юродивого или дурачка, благо он умел хорошо притворяться, а они не умели понять разницы между скоморохом и дураком! Ну, а когда наши войска освободили родную его Новгородчину, осел Троха в Больших Гореликах — устал бродить по земле, тело и душа покоя требовали, да и возраст не для бродячей жизни: за шестьдесят перевалило.
— А страшно было при немцах, Тимофей Тимофеевич? — спросила однажды Татьяна.
— Волков бояться, — сказал он с достоинством, — в лес не ходить!
— И вас ни разу не арестовывали?
— Что было, то быльем поросло. — Не любил он рассказывать про себя, а мог бы рассказать, как был задержан под Старой Руссой в расположении танковой дивизии «Мертвая голова», как был бит жестоко и четверо суток провел в местном отделении гестапо, а в живых остался только чудом: его признал один немецкий офицер и сказал гестаповцам, что «это есть здешний дурачок». Заставили его фашисты повеселить их и отпустили...
Татьяна пыталась объяснять ему, что она не доктор — тем более не самый главный, однако Троха объяснений этих во внимание не брал.
— Фельдшер я, — доказывала Татьяна.
— Что доктор, что фельдшер, какая разница? Все едино людей лечишь! Вот, скажем, как бабу от девки отличить, на лбу-то ничего не написано!
Татьяна смущалась, краснела, а он, упрятав глаза в морщины, говорил с усмешкой:
— Ты в сомненья не входи, Татьяна Васильевна. Я не охальник какой, это я к примеру. А дело свое ты разумеешь, работу уважаешь, к людям добра — значит, настоящий доктор и есть! Хошь, байку расскажу?
— Хочу.
Больных никого не было, и они сидели вдвоем на крыльце медпункта. В такое-то время и еще когда выезжали они на вызовы в другие деревни, Троха всегда потчевал Татьяну чаще веселыми, а иногда и грустными, «с намеком», байками.