А как скроешь, думала она. Сердце бабье и на хорошее, и на плохое чуткое. Сама догадается. Письма-то ждет, извелась вся, смотреть больно.
Да, с невесткой не все ладно, замечал и Антипов. Худела, таяла прямо на глазах, и если б не живот, который выдавал в ней женщину, завтрашнюю мать, ей нельзя было бы дать больше пятнадцати-шестнадцати лет, такая она сделалась маленькая и тонкая. А ведь в госпитале как-никак кормили, раз на военной службе она, и дома для нее оставляли лучший кусок из того малого, что имели сами. «Порода, должно, слабая, — говорила Галина Ивановна, жалеючи невестку и боясь за нее. — Бывают бабы, которых хоть корми, хоть не корми, а они все равно тощие почему-то».
Надо скрыть смерть Михаила. Это понятно. А как скрыть, что до́лжно оплакивать — сын же погиб, родная кровушка, надежда и гордость семьи, единственный и ненаглядный...
— Терпи, мать, — уговаривал Антипов жену и удивлялся, откуда она берет силы, чтобы терпеть. Сама чем жива — неизвестно, худущая тоже, кожа да кости. А всегда была, что называется, кровь с молоком, из всех машинисток в кузнице самая здоровая. Подточились, значит, силы ее, на исходе, а их, сил-то, надо много ей, потому что женщина — хозяйка и голова всему в доме. И работа не легкая. Не вязанье или там шитье.
Решили так: дочери также не говорить покуда. В себе-то уверены, что не проговорятся, не дадут повода к догадке, а Клавдия, кто ее знает, может и не выдержать...
Галина Ивановна плакала беззвучно втихомолку, зарываясь в подушки, когда не было дома ни дочери, ни невестки. А выплакаться бы ей как следует, по-бабьи, повиснуть на шее мужа и рыдать во весь голос, облегчая тем непосильное материнское горе...
Однажды Клава пришла с дежурства и рассказала, что ночью привезли раненых и среди них одного танкиста, очень похожего на Михаила и тоже рыжего.
— Я так и обмерла, — говорила она быстро, взахлеб. — Его несут на носилках мимо, забинтованного всего, а я смотрю...
— Помолчи, балаболка! — остановил ее отец.
Он видел, что жена схватилась рукой за лицо, прикрывая рот.
— И что? — настороженно спросила Татьяна.
— Потом разглядела: не он. Молоденький совсем. Врач сказала, что не выживет, обгорел сильно.
— Кому велено: помолчи! — прикрикнул Захар Михалыч сердито, а Галина Ивановна поднялась и вышла прочь из комнаты.
Татьяна проводила ее долгим, каким-то пронзительным и тоскливым взглядом...
— Что здесь такого? — обидчиво сказала Клава.
— А ничего такого. Только об этом и говорить нечего. Горе, понимаешь, а ты как про кино.
— В кино еще страшнее бывает.
— Привыкаешь, — вздохнула Татьяна. — Странно это... Никогда бы не подумала, что к страданиям и смерти можно привыкнуть, а вот... Когда первый раз нас в училище водили в анатомичку, я чуть в обморок не упала. Хорошо, что девчонки поддержали. — Она усмехнулась. — Теперь каждый день вижу, как руки, ноги ампутируют, и нисколько не страшно. Что это?..
— Необходимость, — сказал Антипов, глядя мимо невестки.
— Необходимость... — задумчиво и строго повторила она. — Наверное. А война, Захар Михайлович, тоже необходимость? Кровь, муки человеческие...
— Тоже. Для нас, для нашей с тобой Родины, дочка, это необходимость.
— Я про них.
— Фашизм потому и фашизм, — не умея объяснить иначе, ответил он. — Им невозможно, когда другие народы и люди счастливую жизнь налаживают. Им это поперек горла, как рыбья кость. А мы должны защитить, отстоять, что завоевано раньше. Чтобы дальше идти без помех и крови.
— Нет, несправедливо устроен мир, — вставила Клава.
— Вот и идет война народная за справедливое устройство и за твое будущее счастье...
А весна в том трудном, сорок втором году была бурная, щедрая на солнце, на погожие, веселые дни. Птицы, вернувшись из дальних теплых стран, наполняли радостным щебетаньем и трескотней сосновую рощу, в которой стоял барачный поселок Новостройка.
Подчиняясь извечному инстинкту, они приводили в порядок истрепанные за зиму гнезда, ладили новые, ссорились гневно за какую-нибудь соломинку, пушинку, каждая строила дом для себя, и этот свой дом должен быть лучше, удобнее всех других. В доме этом, когда наступит час, согретая материнским теплом, проклюнется новая жизнь, и будет она недолгой, скоротечной, эта птичья жизнь, не на века, но и вечной тоже, потому что из года в год, что бы ни случалось на земле, все повторяется сызнова...
Огромна, неистребима сила жизни, и нет ей конца, а начало ее затеряно в глубинах и неизвестности тысячелетий, и так от весны к весне, от весны к весне — веками, через войны и радости, через страдания и счастье людей, несмотря ни на что, оттого и делаются песенными, щебечущими, живыми всякая рощица на земле, всякий сад и даже всякий кусточек.