У Антиповых остался самый удачный ее портрет, сделанный как раз в тот день, когда они познакомились с Михаилом. Она совсем не собиралась фотографироваться. И денег не было. Просто шла мимо фотографии, остановилась посмотреть на чужие портреты, выставленные в витрине, и тут вышел фотограф и пригласил зайти. «У вас такое фотогеничное лицо, девушка! Это же большая редкость, уверяю вас, иметь такое лицо!.. В прежние времена вы могли бы заработать на этом уйму денег, и я не остался бы в убытке, нет, что вы!.. — быстро-быстро говорил фотограф, разглядывая Татьяну, примериваясь к ней. — Я выставлю ваш портрет в самом центре витрины, и никто, поверьте моему опыту, никто не пройдет мимо, не полюбовавшись на вас. Старый мастер Шапиро — это, с вашего позволения, я и есть, — он знает, что такое прекрасное и умеет не испортить его!..»
Татьяна была смущена, отнекивалась, уверяла, что у нее нет времени, а после призналась, что и денег тоже нет — она студентка медучилища, — на что фотограф сказал с обидой в голосе: «Неужели вы хоть на одну минуту могли допустить, что я возьму с вас деньги за портрет, который доставит мне радость?! Искусство бескорыстно в своей основе, а у меня душа художника! Что делать, приходится зарабатывать на хлеб... Пойдемте, — он взял Татьяну за руку, — и вы увидите, на что способен старый Шапиро!..»
Да, это поистине был прекрасный портрет, и фотограф не ошибся: возле витрины всегда толпился народ, а чтобы сняться у Шапиро, записывались в очередь.
Он заставил ее распустить волосы («Зачем, скажите на милость, вам нужны эти косы?.. Нужна естественность, откровенность!»), сам причесал их, как нашел красивым, посадил вполоборота к камере, чтоб видно было, как мягко падают волосы на плечи, велел чуточку запрокинуть голову назад и улыбаться. Он сделал несколько дублей и один признал идеальным...
Татьяне было бы только лестно и приятно, что дочка именно по этому портрету составит впечатление о своей маме, если бы она вернулась к ней такой же, какой была тогда...
А свою мать Татьяна почти и не помнила. Память держала лишь отрывочные воспоминания. Вот она плачет, узнав о гибели мужа... Вот читает ей вслух про муху-цокотуху, про Федорино горе... Вот они долго едут в поезде в город, где живет мамина сестра... Но по немногим сохранившимся фотокарточкам знала, что мать была очень красивая женщина. Обязательно, конечно, и добрая и ласковая — иначе не бывает и не может быть, — но прежде всего именно красивая. Об этом же часто говорила и тетка, ругая мать за то, что она «выскочила за этого солдафона Василия» — за отца Татьяны, — хотя ее боготворил какой-то Степан Петрович...
Если бы умереть. Смерть — это избавление.
Но и страшно думать о смерти. Она таилась в темных углах, за окном, где уныло, однообразно завывал ветер; она, наверно, подслушивала мысли, злорадствовала, ожидая своего часа, готовая явиться по первому зову.
«Нет, нет!..» — объятая ужасом, шептала Татьяна, приходя в себя и оглядываясь.
Измучившись, отчаявшись уснуть, она звала сестру, просила сделать укол и забывалась в тревожном, болезненном сне, который не давал отдыха, не восстанавливал силы, не приносил желанного покоя, но в образах — как в настоящей жизни — навязчиво возвращал Татьяну к будущему, в котором она, сколько ни искала, оказывалась лишней, не нужной никому...
ГЛАВА X
Цех мало-помалу принимал не прежний еще, нет, но рабочий вид. Разобрали завалы, вытащили мусор — что на тачках, а больше на носилках, потому что тачек не хватало, — расчистили фундаменты, сложили штабельками по настоянию Кострикова пригодные кирпичи.
Что-то латали на скорую руку, только бы скорее, только бы поспеть к тому времени, когда начнет прибывать из Сибири и с Урала вывезенное туда оборудование, а там, где возможно, делали капитально.
Ответственным за восстановительные работы в кузнечном цехе был назначен Иващенко. И должность вроде соответствовала, а главное — характер его, неуемный и бескомпромиссный. Уж он-то не давал поблажек и спуску ни своим, ни строителям. Начальник ОКСа Кудияш пытался иногда спорить с ним, доказывая, что чем-то можно и поступиться временно: нет людей, туго с материалами, о какой-нибудь механизации и говорить нечего — лопата, носилки, в лучшем случае тачка, вот и вся механизация.
— Знаю я это «временно»! — шумел Иващенко. А спокойно он и не разговаривал, когда речь шла о деле. — Временно — значит навсегда, а нам здесь не в бирюльки играть, работать!.. — Был он вездесущ, всевидящ, казалось, что присутствует одновременно повсюду, и уж не дай бог кому-то проявить недобросовестность, понадеяться на авось.