Выбрать главу

За ним прибежала рассыльная.

— Антипов кто?

— Я Антипов, а что такое?.. — Мелькнула мысль, что пришла новая телеграмма, с более страшной вестью.

— К директору вас. Он ждет.

Полсотни шагов по коридору и короткая, в несколько ступенек лестница показались Антипову нестерпимо длинными. Он не шел, а брел, натыкаясь на встречных людей. Рассыльная, глядя на него, испуганно семенила рядом.

Директор встал.

— Не буду говорить утешительных слов, Захар Михайлович. Некогда. Час назад звонили мне. Супруга ваша...

— Я знаю, — потерянно молвил Антипов и зачем-то положил на стол телеграмму.

Директор странно как-то посмотрел на него и вздохнул.

— Я приказал оформить необходимые документы. Поедете в командировку...

— В какую командировку?

— Пока возитесь с пропуском, время пройдет. Предписание и все остальное сейчас же получите у моего секретаря... — Он нажал кнопку, в дверях тотчас появилась секретарша. — Надежда Максимовна, документы Антипову готовы?

— Готовы.

— А с билетом как?.. Я звонил заместителю начальника дороги, просил...

— Все в порядке, Геннадий Федорович. Билет есть.

— На вокзал, Захар Михайлович! Поезд на Свердловск, если не ошибаюсь... — Он шарил глазами по столу.

— Через два часа, — подсказала секретарша.

— Собирайте, что там надо в дорогу, а на вокзал вас отвезут на моей машине. Надежда Максимовна, распорядитесь.

— Хорошо.

— Спасибо, — машинально пробормотал Антипов, засовывая смятый телеграфный бланк в карман.

В приемной секретарша выдала ему документы, объяснила, в какой кассе оставлен билет и, извинившись, напомнила, чтобы он не забыл там, на Урале, отметить командировку.

— Кто ж мне отметит, — засомневался Антипов.

— Зайдете к секретарю директора, она в курсе. Геннадий Федорович договорился.

Все сделалось как бы само собой, без усилий и хлопот с его стороны, и за это Антипов был особенно благодарен директору и всем, кто помогал, потому что он просто не смог бы ничего сделать...

Но что, что с матерью?.. Что же с ней такое стряслось?..

Нельзя сказать, что он очень любил жену. Нет. Пришла пора, вот и женился. А она была вполне подходящей невестой. Может, и не лучше, но и не хуже прочих. Не много счастья и радости выпало на ее долю — перед войной только-только начали обживаться по-человечески, мебель кое-какую купили, даже швейную машинку, — однако от лишних забот, необязательных мелочей он берег жену, сколько было возможно. Бывало, что и прикрикнет, не без того, дверью хлопнет, когда и не нужно бы, или шарахнет своим кулачищем по столу, но чтобы ударить жену за четверть века совместной жизни, обругать грубо — такого не случалось. Да ведь и ссориться у них не было особенных причин, жили мирно и спокойно. Он делал свое дело, она — свое, как и должно у людей...

«Ничего, ничего, — успокаивал себя Антипов, отгоняя прочь плохие мысли. — Все образуется, поправится мать, увезу их в Ленинград, как-нибудь устроимся...»

Не думал он, не почувствовал, спеша за тысячи верст к ней на помощь, что Галины Ивановны уже нет. Об этом знал директор, знала его секретарша — по телефону сказали им, — но от Антипова скрыли.

Она скончалась утром того дня, когда Антипов выехал из Ленинграда, и вторая телеграмма, посланная дочерью вслед за первой, не застала его.

Умерла Галина Ивановна спокойно, потому что чувствовала близкую смерть, и жалела только, что не позволяла раньше написать мужу о болезни и что уйдет она, не повидавшись, не поговорив на прощанье с ним...

Резкое ухудшение наступило как раз в канун Нового года, наутро Галину Ивановну увезли в больницу, но только третьего Клава решилась дать отцу телеграмму. Она всего-то и отошла от матери — дежурила возле нее — на почту, а когда вернулась, уже не застала ее живой.

И доктора, и сестры, и больные смотрели на Клаву с сочувствием, молчали — что тут можно сказать, — она же оцепенела словно и не плакала. Но было ей страшно. Не перед смертью вообще, а оттого, что умерла мама... В госпитале умирали чужие люди, к тому же и тяжело раненные, как бы заранее отмеченные смертью, и все готовы были к этому. А теперь — мать, которая была всегда и казалось, что всегда и будет. А ее вот не стало...

— Ты поплачь, поплачь, — уговаривала Клаву санитарка, убиравшая за матерью постель. — Поплачь — и легче станет.

Она заплакала только на похоронах, когда заколачивали гроб. Потом упала на свежий холмик, не чувствуя боли, которую причиняли смерзшиеся, твердые комья земли, не чувствуя этой земли во рту, и все повторяла, звала мать, может быть, и не понимая, что зовет пустоту...

С кладбища ее увели с трудом. Она вырывалась и кричала, что никуда не пойдет.