А за Сыротью, речкой узенькой, но быстрой и прозрачной, лежат поля, перемежаясь рощами, перелесками.
— Простор-то какой, волюшка вольная... — боясь спугнуть природную тишину, шептал Матвеев, повисая на костылях, и глаза его зажигались радостью.
— Красиво!.. — отзывалась Татьяна восхищенно, взволнованно. — Как на картине, Иван Матвеевич.
— Ну где ты еще, дочка, кроме нашей России-матушки, увидишь такое?.. Да нигде, хоть весь мир обойди пешком. Красотой этой и воздухом сыт будешь!.. — Он вздыхал глубоко, со вкусом. — Мать честная!.. Вот есть у нас Троха такой, личность в Новгородчине знаменитая, скоморох, можно сказать. Жив ли он, божий человек?.. Мужичонка хилый, тощий, росту мне едва по грудки, а уж знает всего!.. В нем, как в хорошей книжке, сохраняется все от старины. От истории, значит, нашей. И новое тоже. Как зачнет рассказывать, бывало!.. Как запоет, затянет, всю душу наизнанку вывернет...
— Иван Матвеевич, а вы ничего не помните? — спросила Татьяна.
— Я-то?.. Что-нибудь, может, и помню, только не точно.
— Рассказали бы!
— Я не умею, дочка. Тут нужно талант особенный иметь, чтоб рассказывать или в лицах изображать. Троха-то, он получше иного артиста будет, где там!..
— Все равно, Иван Матвеевич, миленький!.. Ну хоть немножко, пожалуйста!..
— Ай, девка! — покачивая головой, сказал Матвеев, улыбаясь. — Ты кого угодно уговоришь. Ладно уж, так и быть расскажу тебе нескладухи, знаешь?
— Нет, — Татьяна пожала плечами.
— Слушай.
Нравится? — спросил Матвеев.
Татьяна захохотала:
— Еще!
— Хорошего помаленьку, горького не до слез.
— Миленький, родной...
— Ну что с тобой сделаешь! — Он постучал костылями по мерзлой земле. Заметно было, что доволен. —
Ну, будет, — сказал Матвеев, отирая с лица пот. — А ты смотри, смотри, дочка, и людей слушай. Красота, она повсюду, сумей только увидеть ее и услышать...
Пожилой санитар, сопровождавший Татьяну на прогулках, укоризненно буркнул:
— Мудришь ты, Матвеев, все. Чего же тут хорошего в твоей тарабарщине? Глупость одна.
— Перво-наперво, это не тарабарщина и не глупость, — обиделся он. — Народное это слово, потому не может быть некрасивым. И не мое это вовсе...
— Это же для веселья придумано, — встряла Татьяна. — Неужели вы не понимаете?.. Фольклор. Раньше ведь не было ни кино, ни радио, люди были неграмотные, вот и придумывали. Да еще как смешно и красиво!..
— А хоть бы и смешно, хоть бы и красиво, — не унимался санитар. — Что из того?.. Пользы никакой. Поле, к примеру, взять. Оно красивое, ежели на нем хлеб растет, а не цветочки там разные. Людям завсегда польза от всего нужна.
— От красоты своя польза, — встрепенулся Матвеев. — Иной раз, может, от нее побольше пользы, чем от куска хлеба. Нет, не хлебом единым... Красиво — вот тебе и польза, а как же!
— Это что же получается? — сказал санитар удивленно. — Непонятно мне что-то.
— Красота, она человека добрее делает, душу греет. Сам прикинь: отчего русский человек добрый, не скупой?.. Потому, я тебе скажу, что как народился, так и окунулся в красоту...
— Бесполезна, Матвеев, твоя красота, — возразил санитар. — Злым нужно быть, а не добреньким. Вон сколько крови пролито, а ты мне про доброту талдычишь!..
— И будь злым, когда в том надобность есть. Кто тебе не велит? А без надобности зачем же?.. Волк и тот без нужды никого не трогает. А мы с тобой — люди!
— И люди похуже волков бывают.
— Бывают, никто не спорит, — согласился Матвеев. — Иначе не проливалась бы человеческая кровь...
Татьяна слушала перепалку, и отчего-то ей жаль было санитара. «Как же он живет, — думала она, — если не понимает и не принимает красивого, а во всем одну пользу ищет?..» И хотелось, чтобы Иван Матвеевич объяснил все, доказал...