«Не бойтесь бледности похода Николая Николаевича, — убеждает Штейнгель Пущина. — На Восточном океане, или лучше на Тихом море, гам могут со временем совершиться великие события под русским флагом — и он будет все-таки началоположником…»
И снова письмо Пущину и очень важное сообщение о нем: китайские мандарины — «соседи» — беспокоятся, делают запрос на Кяхту: правда ли, что Муравьев уже проплыл Амур? «После утвердительного ответа замолчали».
Через месяц Пущин опять распечатывает новое письмо из Тобольска. На этот раз Штейнгель пишет:
«…О нашем Востоке, Амуре, Камчатке, Америке очень часто помышляю. Мне кажется, можно было бы усилить Путятина винтовиками[3] из Нью-Йорка или Бостона…»
Не забудьте, что Штейнгелю в 1854 году шел семьдесят второй год. В такую пору жизни, когда слабеет сердце, тускнеют орлиные глаза моряка, болит натруженное каторгой тело, Штейнгель с юношеским восторгом спешит известить друга о своем восхищении событиями на Камчатке:
«…Вероятно, вы теперь от самого героя, князя Максутова, знаете, чем ознаменовался английский поиск на Камчатке, и уже, конечно, обстоятельнее нас, и, верно, порадовались. Я той веры, что на Амуре должен быть флот и тогда Англия поплатится китайской и индейскою торговлею. Положим, что это случится и после дождичка в четверг, но мне так сдается, что этот дождик не запоздает…»
Так престарелый Штейнгель и тоже седой Пущин, которому шел тогда шестой десяток, с юным пылом воспринимали вести с Амура и далекого, но родного их сердцам полуострова на самом краю России.
Этого, однако, мало. 16 июня в Томске сидел с гусиным пером в руке Гавриил Батеньков, бывший воспитанник «военно-сиротского отделения» в Тобольске, инженер и поэт, узник равелинов, двадцать лет не видевший солнца. Он писал Пущину:
«…Летят, летят на крылах ветряных…»
Или:
«…Плывут, плывут, плывут…»
Кому посвящены эти строки? Лебедям, стаям иных птиц? Нет, Батеньков пишет о движении шилкинской флотилии к устью Амура!
Пущин, сорвав печать с письма Батенькова от 22 августа, прочел:
«Аргонавты совершили свое странствование благополучно и овладели Колхидою… Жду от Свербеича[4] обстоятельной реляции, а сам не берусь анализировать сего Агамемноновского или по крайней мере Пизарровского дела в XIX веке. Это потому, что я довольно пристрастен, по званию не имеющего чина поэта (разумеется, на Геликоне), как к геройству, так и лично к герою. Пошлая проза ничего не выразит, а все же браво!»
Так подслеповатый, почти глухой старик, сидя в Томске, выражал свои чувства в письме к другу и соратнику. Воспитание чувств — большое дело. Неравнодушие, горение Батенькова не случайны, как не случаен и пыл Штейнгеля.
Батеньков вспоминал, что первое, о чем он сам прочел ребенком, было описание Трафальгарской битвы. Работая в Сибири еще при Сперанском, инженер искал пути вокруг Байкала, сделал план топографической съемки Сибири, изучал границу с Китаем, решил задачу прокладки путей к Тихому океану. В кругу декабристов Батеньков предлагал во время восстания превратить ненавистную Петропавловскую крепость в твердыню революции, «поместив в ней городскую стражу и городской совет…». Храбрец, пятнадцать раз раненный в наполеоновскую войну, чудом оставшийся в живых, старик жил в 1854 году за Томском в лесном доме, разводя цветы. Но и тогда не остался равнодушным к судьбам родины.
Те же чувства владели и Сергеем Волконским в Иркутске. Через двадцать дней после того, как Батеньков отослал свое первое письмо в Ялуторовск, на берегу Ангары было написано новое послание Пущину. Таинственный вестник не замедлил доставить и это письмо.
«Ты желаешь знать, что происходит у нас на Востоке; плавание началось 17 мая… плавание и сношение с туземцами благополучное. Дай бог полного успеха предприятию, великого последствиями…» — писал бывший смертник и нерчинский каторжанин.
В конце августа от Волконского пришло новое письмо на имя Матрены Мешалкиной. Нам это имя ничего не говорит, но почему-то жившей в Ялуторовске Мешалкиной сообщалось:
«…Подробно положительно о совершившемся столь удачно плавании не имею достопримечательных сведений, многие возвратились мимоездом и видел их мельком. Но дело велико последствиями…»
Все дело в том, что Матреной Мешалкиной был… сам Пущин.