— Почему? — жалобно спросил Босьо. — Почему?
— Не знаю. Знаю, что так бывает, но почему — не знаю. Потому я и пишу по целым ночам, потому и не сплю. Знаешь, сколько листов я исписал?
— Сколько?
— Тысячу четыреста двадцать три листа! И ничего не рассказал. Только одни слова, слова…
— Точно так и у меня, — оживился Босьо. — С тех пор, как я заговорил, наверное, миллион слов произнес, а еще ничего не сказал. И теперь что — снова замолчать?
— Нет! — строго молвил Генерал. — Раз ты заговорил, будешь говорить до конца жизни, как и я буду писать до конца моей жизни. И кому-нибудь из нас рано или поздно удастся сказать что-либо истинное. Раз мы живем в своем селе, в своих родных домах и нет у нас других забот, будем делать свое дело.
— У меня нет никаких забот, — произнес Босьо. — Детей я вырастил, дал им образование, дальше они сами управятся. Работаю в кооперативе, от работы не отлыниваю, зарабатываю столько, сколько мне нужно. А человеку нужно очень мало — вот что я понял.
— Знаю, — кивнул Генерал. — Раньше я этого нс знал, а теперь знаю. Ничего мне не нужно, кроме бумаги и лент для пишущей машинки, а также немного пищи. Есть у меня дом с двором и огородом, могу кое-что сажать и иметь свое. Пенсия у меня большая, я ее внукам посылаю, мне деньги не нужны.
— Смотри-ка ты, ты ведь генерал, а говоришь, как крестьянин, — удивился Босьо.
— Какой я генерал, — сказал Генерал, хотя прекрасно знал, что генералы всегда остаются генералами. Я крестьянин. Крестьянином родился, крестьянином и умру… И Американец здесь родился, здесь и умрет, хотя и был в Америке. Только прозвище у него осталось, а так как был, так и есть крестьянин.
— Верно, — кивнул Босьо. — Для нас он односельчанин, хоть мы и зовем его Американцем, он даже приходится мне двоюродным братом. А ты, может, и крестьянин, но мы будем звать тебя Генералом, потому как в нашем селе других генералов не было и больше не будет. А ты живи с нами, пиши, но все равно ты генерал.
— Да, я генерал, — сказал Генерал. — Я тоже иногда думаю, что я только крестьянин, но знаю, что себя обманываю. Раз я был генералом, генералом и останусь.
Он замолчал. Умолк и Босьо, поняв, что на сегодня они исчерпали свои слова. Он вспомнил, что на винограднике его ждут с водой, и, взяв пустую баклагу и махнув Генералу, побежал вниз по тропинке.
Генерал встал. Женщины под орехом стали просыпаться. Они потягивались и зевали, восклицая и перекидываясь шутками. Муравьи соскакивали с них на землю, так и не найдя того, что искали. Генерал двинулся вперед по тропинке. Его железная палка равномерно вонзалась в землю, оставляя маленькие отверстия, словно за Генералом должен был пройти какой-то человек и в них что-то посадить.
КОРНИ
В этот час и ночь, и утро спали. Свет и тьма смешались в небе, как смешиваются в человеческой душе добро и зло. Горы и равнины, реки и села притихли во сне, охранявшем бьющую ключом жизненную силу от разрушения. Камни и летучие мыши медленно — миллиметр за миллиметром — двигались вместе в этом ночном круговороте, который с начала света пытался направить всех животных и растения, сушу и воду, человека и зверя к одной цели.
В этот час в селе не спят лишь петухи. Но это не бодрствование и не пробуждение. Это рождение в крови звука, устремляющегося в петушиное горло, долго молчавшее во сне и сладком забытье. Звук приводит в действие все силы птицы, вскидывает ее на шест в курятнике, на дерево или забор, поднимает ее голову к темному или светлому небу и вырывается наружу, взлетая все выше и выше. Этот звук — боевая труба человечества, возвещающая начало нового дня.
Генерал проснулся еще до трубы, а если точнее — он вообще не засыпал. Ему хотелось преодолеть законы природы и законы сна и бодрствования. Он не мог лечь спать, прежде чем не изложил на бумаге свои путаные мысли о жизни, прежде чем не привел их в порядок. Он очень хорошо понимал, что из-за его плеча их читает другой генерал или много других генералов, и не всегда ясно, что общего между ним и этими другими генералами, как не всегда ясно, что именно связывает нас с нашими родственниками или друзьями, даже с родителями и детьми, хотя абсолютно очевидно, что связь эта существует.
В комнате, набитой оружием и всяческим воинским снаряжением, аккуратно расставленным и развешенным по стенам и в стенных шкафах, все напоминало ему о войне. Он был не в силах расстаться со своими ружьями — начиная с берданки и кончая тяжелой немецкой винтовкой. У каждого была своя история, каждое пришло к нему своим путем. Он разместил их в специально сколоченной Дачо деревянной пирамиде, а сверху покрыл брезентом, как в казарме. Тут был и ящик с револьверами различных калибров — его коллекция. Расставаясь со своим командиром, Второй артиллерийский полк подарил ему гильзы от всех снарядов, которые были у него на вооружении. Как девочки, что долго хранят своих кукол, Генерал тоже хранил свое оружие и гильзы, возвращенные ему после реабилитации ордена, разложенные по порядку на бархате большой плоской коробки (коробочки от орденов и указы о награждении хранились отдельно), немецкий автомат, свою партизанскую одежду — выцветшую куртку с испорченной «молнией», солдатские штаны и туристические ботинки, чья кожа превратилась в камень. Партизанская одежда вместе с походной, строевой и парадной униформами висела в стенном шкафу — и тоже в этой комнате. Генерал любил свои вещи, в долгие послеобеденные часы он их перебирал и рассматривал, дотрагивался до них с удовольствием, они были ему известны так хорошо, словно составляли часть его самого. Здесь были и бутылки, оплетенные разноцветной соломкой, была и трубка, сделанная из жеваного хлеба с сахаром, — подарок старого заключенного, который говорил, что голова человеку дана, чтобы держать ее высоко. Он был помешанным, и все это знали, но сам он не знал и потому считал, что свободен. Все, даже директор тюрьмы, его уважали, но никто не признавал его свободы из-за особого цвета его арестантской одежды.