Вспомнив о повивальных делах, она забыла и о кладбище, и о Сеизе и об остальных. Ей показалось, что где-то заплакал ребенок. Сначала тихонько, как кошка мяукнула, затем громче — «уа-уа-уа»! Потом плач затих, а спустя немного раздался снова — громкий и настойчивый.
Бабка Неделя встала, вышла из тенечка, где сидела по-кошачьи с поджатыми ногами, и пошла на голос младенца. Со времени рождения сына Зорки и Недьо, которого назвали в честь деда Димитра и которому пожелали жить сто один год, в селе не родился ни один ребенок, если не считать семьи Улаха, которая ежегодно отмечала прибавление, но Улах был чужак и переселенец. Кто же мог родить, чтоб я не знала? — удивлялась бабка Неделя.
Она остановилась перед воротами Дачо.
Все было на месте. Кошка Дачо сидела на ограде, скучая по хозяевам. Среди зарослей бузины и дикого перца виднелся овраг. Над ним покачивался висячий мост Дачо — одинокий и грустный: он соскучился по человеческой тяжести, а его перила — по человеческим рукам.
— Здравствуй! — сказала ему бабка Неделя. — Кто тут плачет?
Мост пожал плечами. Он тоже был живым существом с душой, распятой между двумя склонами оврага. Бабка Неделя часто с ним разговаривала, рассказывала ему о Сеизе и бабке Анне, напоминала о том времени, когда вода в овраге поднялась и снесла старый мост, а Дачо построил новый, или о том, как по нему проходили козы и только болевшая вертячкой коза Сашка перла напрямик через овраг. О людях и говорить было нечего: все по нему ходили от мала до велика. Покачает он их, порадуется, а потом доставит на противоположный склон.
Ребенок опять заплакал. Бабка Неделя вся обратилась в слух. Димитра, сидевшего на ветке груши во дворе Оглобли, она не заметила.
Димитр все еще удивлялся, как это ребенок оказался у него в горле и он может им командовать — когда заплакать, а когда замолчать. Он снова приказал ему заплакать — и тот заплакал. В этот момент Димитр увидел бабку Неделю, которая, идя на голос младенца, уже подходила к воротам Оглобли. Мальчик соскочил с груши и бросился через калитку в соседний огород. Палец его снова разбудил спавший камень в огороде Иордана-цирюльника. Охнув, Димитр схватился за ногу и сел на помидорную грядку. Он хотел было сунуть больной палец в рот, но не смог: это тебе не рука, которая близко ото рта, пососешь палец — он и пройдет.
— Оглобля! — услышал он голос бабки Недели из-за высоких мальв.
Никто ей не ответил.
— Где тут плачет ребенок?
Димитр засмеялся, боль в пальце тотчас прошла. Где плачет ребенок, а? Здесь, бабушка Неделя, здесь, — тихонько прошептал он, и вдруг его озарило: если Рурка занята, почему бы ему не поиграть с бабушкой Неделей? Чтобы с кем-то поиграть, кажется, обязательно должен быть ребенок! Прихрамывая, Димитр прокрался вдоль дома Йордана-цирюльника и, спрятавшись за бочкой с дождевой водой, опять приказал ребенку заплакать. Прижавшись щекой к бочке, доски которой были испещрены черными дырочками, мальчик следил одним глазом за воротами. Пахло деревом и застоялой дождевой водой.
Приоткрыв калитку в воротах, бабка Неделя заглянула во двор. На миг Димитр ослеп от зеленого сияния ее вечно молодых глаз, и ребенок тоже ослеп и замолчал.
— Никого нет, — сказала бабка Неделя, — откуда в доме Йордана-цирюльника ребенок? Он давно уморил и последнюю свою жену, но сейчас не будем об этом говорить.
Она немного постояла, размышляя. Сердце Димитра бешено стучало: он боялся, что она направится к дому, но она повернулась и захлопнула калитку.
Димитр засмеялся от удовольствия. Я вам покажу — нет; Рурки в Другом доме, нет и ребенка, а? Как бы не так! Он приложил палец ко рту ребенка, чтоб молчал, немножко его покачал. Перепрыгивая низенький плетень из прутьев, обмазанных коровьим навозом, он высоко поднял ребеночка, чтобы его не задели торчащие прутья.
Некому у нас родить, сказала себе бабка Неделя, остановившись в тени электрического столба у ворот Йордана-цирюльника. Наверное, это эхо того времени, когда дети рождались, а я их принимала — ведь я всех в этом селе принимала, кроме деда Димитра, который родился на несколько лет раньше меня! Селу хочется, чтоб появлялись на белый свет младенцы, потому и возвращается эхо, и плач ребенка возвращается, и женщины тоже… Средь бела дня появились женщины — в длинных белых рубахах, с распущенными волосами, босиком, с большими животами — вот-вот собираются рожать! Остановились в тени у ворот Йордана-цирюльника, и бабка Неделя почувствовала их дыхание — оно отдавало молоком. Она сделала им знак молчать, и они стояли молча, а волосы их блестели в тени. — Я обещала повести вас в поле, — тихонько сказала им бабка Неделя, — чтоб вы там цветов набрали, венки сплели, пустили их в реку на счастье — и земля чтоб родила, и вы чтоб благополучно разрешились от бремени, умножили свои семейства. — Тогда пошли! — кротко промолвила одна из женщин — это была мать Лесника. — Пойдемте! — согласилась бабка Неделя, — но сначала подождем, пока стемнеет, потому как сейчас, днем, и люди повсюду, и скотина: увидят нас и все дело испортят. Женщины заплакали, слезы их закапали на пыльную дорогу, на камни, на прошлогоднюю мякину. — Почему вы плачете, — тихо прошептала им она, — зачем торопитесь, придет черед каждой, у каждой я приму ребеночка, перережу пуповину, брошу ее туда, куда господь велит, а он потом придет и ее к себе заберет: длина человеческой жизни — вот она, всего-навсего с пуповину.