Женщины перестали плакать, но теперь заплакала бабка Неделя. Димитр увидел ее слезы через щель в плетне, услышал тихие всхлипы и удивился, почему она плачет — одна, средь бела дня, стоя в тени возле ворот Йордана-цирюльника. Ему не виден был ее палец на правой ноге — может, она тоже разбудила какой-нибудь спящий камень? Ничего, бабушка Неделя, успокоил он ее про себя, не плачь, сейчас все пройдет. Давай снова поиграем, вот он — ребеночек, а когда Рурка закончит стирку, я буду играть с ней, а ты будешь сидеть там, на сундуке.
— Тебя я тоже принимала, — сказала она ему однажды.
— Как принимала? — не понял мальчик.
— Да так — когда ты родился, я отрезала тебе пуповину, потом запеленала тебя и показала людям. Все село собралось во дворе.
Димитр тогда подумал, что каждый человек, перед тем как родиться, висит на веревке-пуповине под небом. Приходит бабушка Неделя, перерезает веревку, и человек падает в село — он родился. Потом его пеленают. Как только вспомнил Димитр о пеленках, ребенок у него в горле снова подал голос.
Он громко и нетерпеливо заплакал, Димитру еле удалось заткнуть ему рот. Бабка Неделя подняла голову, слезы у нее мгновенно высохли, глаза вновь засветились зеленым сиянием. Она направилась к плетню, но Димитр уже помчался прочь через огород. Выскочив на узкую улочку, кинулся к Барагану. Время от времени он останавливался, прячась за углами домов и заборов, и тогда ребенок снова плакал, а бабка Неделя снова шла на его голос. Димитр видел, как она, тяжело дыша, взбирается по крутым тропинкам и, шатаясь, спускается вниз, как один раз она поскользнулась и упала в колючки, но потом, поднявшись, снова пошла на голос младенца. Забыв о больном пальце и Рурке, Димитр, увлекшись игрой, провел бабку Неделю через весь Бараган. Затем перешел через овраг и долго водил ее по огородам, после чего пересек шоссе и оказался в местности Парцаля. Он был неутомим — и он, и ребенок.
Когда на обратном пути Димитр добрался до висячего моста Дачо, он спрятался в зарослях бузины и дикого перца, чтобы посмотреть, как бабка Неделя пойдет по мосту. Вскоре она показалась наверху. Еле передвигая ногами от усталости, она медленно плелась, опираясь на подобранную где-то палку. Платок сполз ей на лоб, сияние глаз угасло.
Бабка Неделя ступила на висячий мост и, сделав несколько шагов, остановилась. Мост только этого и ждал. Весело скрипнув, он запел свою песню и начал ее качать. Перила и доски завели свою мелодию. Димитр издал горлом младенческий плач, но мост заглушил его своей песней. Запел и овраг, бузина и дикий перец тоже подали голос, загудела басовито церковь, выводя мелодию с высоты — с золотого креста, где аисты каждый год вили гнездо. Песню подхватили дома, ограды, ворота — каждый своим голосом — густым или тонким, хриплым или мягким, зловещим или нежным, и у песни этой не было ни определенной мелодии, ни определенных слов, потому что не было у нее ни начала, ни конца. Мальчик тоже попытался было запеть, но голос его не слушался, и ребеночек исчез.
Понял Димитр, что игра окончена. Вышел он из зарослей бузины и дикого перца, которые еще драли глотку, спустился под мост и перешел на другую сторону оврага. Вверху над ним бабка Неделя пела о плодоносности, о рождении и смерти, о земле и семени, о вечном круговороте жизни, но Димитр не понимал ни слов, ни мелодии этой незнакомой песни.
Вернувшись в пустой дом, он сел на ступеньку лестницы. Напротив стоял Другой дом, где держали коноплю, ковры, бочонки да кадушки, которые ставили туда, чтобы они не рассохлись. Димитр не стал звать Рурку, чтоб спросить, закончила ли она стирку, и она не появилась в окне Другого дома. Вечером, когда отец и мать вернулись с работы, он впервые заметил, какие они старые и усталые.
— Ну как, играл сегодня? — спросил отец.