— Нет, — вяло ответил Димитр.
— А в Другой дом ходил?
— Нет.
— А как же Рурка?
— Какая Рурка? — рассеянно отозвался Димитр.
— Как какая? — вмешалась мать. — Твоя.
— Нет никакой Рурки, — сказал мальчик.
Родители переглянулись, а Димитр молча уставился на перевязанный палец правой ноги.
ЛОЗУНГИ
Вырвав из блокнота лист, Лесник произнес:
— Вот тебе тексты, учитель! Я написал десять текстов, сделаешь десять лозунгов. Вот тебе бумага, вот краска, вот кисточка!
Учитель Димов умел красиво писать. Умел вправлять вывихи, был заядлым рыболовом и пчеловодом. У него был хороший голос, и он пел ученикам, аккомпанируя себе на скрипке. Кому не был знаком его темно-синий двубортный костюм в полоску, отутюженный, выглядевший всегда новым? После того как школу закрыли и она стала складом шелковичных коконов и зернохранилищем, учитель избегал заходить в нее. Но однажды зимой он вошел, вытащил из печной трубы, куда он его спрятал, школьный звонок и принялся звонить, пока не собрал всех стариков. Ты чего звонишь, учитель, спрашивали люди, может, школу снова откроют? Учитель молчал, замолчали и те, кто спрашивал, — они очень хорошо знали, что в селе нет детей, нет учеников, что нет смысла открывать здесь школу. Ну, хорошо, сказал тогда один из собравшихся, учитель звонил, но мы-то что здесь торчим, разве у нас нет своих дел? И все разошлись. Лесник наругал тогда учителя, хотел отобрать у него звонок. Не отдам, сказал учитель, и пошел домой, а когда снова вышел на улицу, глаза у него были красные.
Все это пронеслось в мозгу Лесника, пока он стоял посреди зальчика клуба БКП, который в последнее время был и почтой, и сельсоветом. Телефон молчал, громко жужжала прошлогодняя муха, пахло отвратительно мастикой, которой был натерт пол. На стойке лежали телеграфные бланки, стояла чернильница.
Образ учителя встал перед его взором вместе с заброшенной школой, вернув с собой минувшие годы, переселившихся в Рисен людей, покойников, которые уже не могли собраться и спросить, почему звонит звонок. Лесник сел на желтый скрипучий стул. Всю ночь он в тысячный раз перечитывал «Государство и революция», знал, что все там сказано правильно, но вот об этом там ничего нет. И как получается, что ты возвращаешь к жизни умершего от рака горла учителя Димова, даешь ему лист и просишь написать десять лозунгов? Лесник стал читать лозунги, написанные им на листке из блокнота чернилами для телеграмм:
«Кому ты оставляешь землю?»
«Куда девалось твое кооперативное сознание?»
«Если каждый убежит, родные дома опустеют. Останься!»
«Доведем до конца начатое, трудности нас не страшат!»
«Вернитесь! Еще не поздно!»
И так далее, до последнего лозунга:
«Почему?»
Когда он дошел до него, глаза его увлажнились. Почему? Почему? Почему?
Он кооперировал землю в этом селе, выворачивал наизнанку человеческие души. Привезли первый трактор, духовой оркестр играет «Интернационал», трактор пашет, оставляя позади себя облака синего дыма. Люди идут за ним по распаханным межам — одни подпевают, другие тихо ругаются, третьи плачут. Стоя возле тракториста, Лесник смотрит на горизонт, в сияющую даль коммунизма, а над головой его трепещет красный флаг. А потом Лесник стоит перед навесом Велико — цокает языком, удивляется: ведь Велико первым записался в кооператив, и сколько там у него было земли — какие-нибудь двести соток. Не потребовалось никакой агитации — он просто взял карандаш, послюнявил его и подписался. Лесник обнял его, а Велико вернулся домой, помылся, переоделся, взял веревку, которой вяжут Снопы, перекинул ее через балку навеса и повесился. Почерневший, с высунутым языком, висел Велико в петле, его босые ноги покачивались, не доставая земли.
Скажи мне, Лесник, что такое человек, спрашивал когда-то дед Стефан, который никак не мог побороть в себе сожаление о своих тридцати сотках бахчи возле моста. — Великое нечто — человек, дедушка Стефан, сказал ему тогда Лесник. Человек — это звучит гордо! — Гордо, спросил дед Стефан, а что в нем гордого?.. А когда Лесник возвращался домой, его жена Мария встречала его молча, потупив взор. Она была тихой по характеру. Молчала Мария, но Лесник знал, о чем она думает: ну зачем ты восстанавливаешь против себя людей, как пойду за водой, женщины не смеют словом со мной перемолвиться. Тогда он брал «Государство и революция», раскрывал перед ней страницы и, махая руками, объяснял, посреди ночи открывал перед ней прекрасные горизонты, которые он увидел и в которые навсегда поверил. Ради них, этих горизонтов, он терпел нечеловеческую боль, когда ему вырывали ногти, забивали в пальцы сапожные гвозди. Ради них он ушел партизанить в горы, давал клятву и сдержал клятву!