Почему?
Тяжело встав со стула, Лесник развернул рулон бумаги и взял в руку кисточку. Обмакнув в красную краску, начал выводить ею буквы, следя за тем, чтобы строчка внизу была ровной. Выводит он букву за буквой, а перед ним вдруг встает Спас в накинутом на плечи зеленом пальто с железной своей улыбкой на губах. Протягивает Спас ему тетрадь — возьми, говорит, Лесник, и спрашивай меня названия столиц, я все знаю. Хотел было Лесник бросить тетрадь на землю, но передумал, раскрыл ее и сказал:
— Хорошо, сейчас проверим. Столица Испании?
— Мадрид.
— Столица Австралии?
— Канберра.
— Правильно. Столица Эквадора?
— Кито.
— Венецуэлы?
— Каракас.
— Чили?
— Сантьяго.
— Ты смотри, чертяка! Столица Финляндии?
— Хельсинки.
Лесник швырнул тетрадку на плетеный стул из венского гарнитура, который Спас дважды купил у Иллариона вместе с домом.
— Мы ломаем головы, как решить текущие вопросы, — воскликнул он, — а он, видите ли, географию учит!
— А почему бы мне не учить? — спросил Спас. — Время у меня свободное есть. Сейчас, Лесник, все кинулись учиться.
— А зачем тебе знать все столицы?
— На всякий случай, может, и понадобится. Ведь гвоздь видишь на земле — подымаешь. Ежели кривой, выпрямишь молотком — может, пригодится. А тут тебе не какие-нибудь гвозди — столицы!
Говорил, чертяка, так, словно эти столицы на земле валяются и только и ждут, чтобы кто-нибудь их подобрал, выпрямил молотком и оставил у себя на всякий случай — авось пригодятся! Уф! — выдохнул Лесник. Этот Спас преследовал его и во сне, и наяву. Всю жизнь с ним спорил, всячески его агитировал — и добром, и злом: дважды отправлял его в лагеря, чтобы за ум, наконец, взялся.
Лесник не раз видел во сне, что убивает Спаса — ножом в грудь, а потом просыпался, весь дрожа, в холодном поту, чтобы утром снова увидеть его ухмыляющуюся физиономию и прямую фигуру, восседающую на намозолившем глаза ишаке с большой головой.
Лесник махнул рукой: Спасу лозунги не нужны, он никуда не убежит, но зачем он мне? — Задав себе этот горестный вопрос, он чуть было не искривил букву, но тут же поправил. Темнело, и он зажег свет. Спас тут же исчез, и Лесник ощутил одиночество. Оно явилось внезапно, как смерть, и моментально обернулось смертью — безликой, безглазой, но вездесущей — вот она здесь: в мастике, которой натерт пол, в чернильнице и телеграфных бланках, в электрической лампочке, в жужжании прошлогодней мухи. Вот она — держит телефонную трубку, вот она — облокотилась о стойку с бланками, вот она — сидит за столом, где они проводят партийные собрания. Он встречал ее в обезлюдевших домах, заросших дворах, заброшенных кукурузных полях, и тогда она пахла ветром и дымом, пробудившейся от зимнего сна землей, кладбищенскими цветами. Она заглядывала ему в глаза, когда он бродил среди брошенного сельскохозяйственного инвентаря, возле умолкшей пилорамы Дачо, стоял посреди висячего моста, возле тумбы для афиш, где висела одна-единственная афиша — о спектакле по пьесе Штейна «Океан». По ночам, когда он лихорадочно перелистывал страницы «Государства и революции», он слышал ее шаги по плиточной дорожке, улавливал ее присутствие по звяканью какой-нибудь посуды или шороху опавших листьев. Она приходила вместе с осенним тлением и горьким запахом влажных дров в печи, она искала его в зеркале, воплощаясь в него самого, когда он брился или надевал на голову старую кожаную фуражку, когда его внезапно охватывала тоска по умершей жене Марии и вспоминалась белая полоска зубов в ее приоткрытых навсегда губах. Нет, я тебе не дамся! — прошипел Лесник, продолжая ожесточенно выводить буквы, упрямо наклонив голову на крепкой, покрытой коричневым загаром шее, словно держал в руках рукоятки плуга и пахал. Я тебе не дамся, пока не верну жизнь в это село, пока мы не построим здесь социализм. Да, Ликоманов, другое дело, брат, хозяйствовать на равнине, на плодородных землях. Разовьешь промышленность, осуществишь интеграцию, трудодень будет высоко оплачиваться, люди будут стекаться отовсюду. Техникумы, школы, высокий уровень механизации, дождевальные установки, химия, сельскохозяйственная авиация, не так ли? Нет, братец, ты давай-ка приезжай сюда строить социализм — на эту каменистую землю, изрезанную оврагами, на эти холмы, где люди испокон веку голодали, где всякий дом построен лишь благодаря тому, что его хозяин был на чужбине на заработках. Поголодает он там, посидит на одном хлебе да луке, помучается, но через несколько лет вернется со сбережениями — вот тебе и дом, все эти дома, которые сейчас бросают. А женщины, старики и дети были обречены на вечное служение этой скупой земле, которая хочет так много, а дает так мало.