Глаза Лесника засверкали, он встал и принялся расхаживать взад-вперед по плиточной дорожке.
— А если не приедут туристы, — крикнул он громко, обращаясь к пустым дворам и пустым домам, — я доставлю сюда кинематографию! Будут тут снимать фильм за фильмом, и село снова возродится! — Разгорячившись, он принялся жестикулировать, словно выступал на собрании перед сотнями людей, взыграла в нем старая кровь агитатора: — Привезут сюда прожекторы, камеры, разные там рельсы и машины, все загудит, заработает, явится молодежь создавать искусство, и вечером люди не будут спотыкаться в темноте, а будут ходить по освещенным улицам, по тротуарам, которые мы построили собственным потом для них, для людей, и афиши на тумбу наклеим…
В лихорадочном возбуждении он обулся и кинулся обходить дома. Открывая щеколды калиток, перепрыгивал через ограды, перелезал через затянутые паутиной плетни, разделявшие соседние дворы. Войдя во двор Оглобли, вспомнил сон, который приснился ему позапрошлой ночью: будто тащит он воз со снопами от Илакова бугра к мосту. Рассказал он его бабке Неделе, а она спросила:
— Как был воз — задом или передом?
— Не помню.
— Ежели передом, значит, ты был впряжен.
— Нет, не был, это точно помню.
— Лучше, если ты был впряжен, Лесник. Не к добру, ежели ты тащил воз задом.
Бабка Неделя тогда сказала ему, что уже лопаются почки, и вот сейчас, в саду Оглобли, он услышал это. И ощутил весенние соки, которые текли уже и в его теле, и почувствовал, что пришла весна. Увидел и аиста, несущего в клюве веточки к куполу церкви. Сон, значит, не к добру, а? Да ведь я всегда был впряжен, бабушка Неделя, задом воз или передом, я всегда был впряжен и тащил на себе воз! В душе Лесника что-то перевернулось, в глазах потемнело, а потом его бросило в жар и руки зачесались. Огляделся он вокруг, увидел землю в огороде Оглобли — землю, мечтающую о том, чтоб ее вскопали. Стало легко на душе, схватил он забытую Оглоблей лопату, снял майку, поплевал на руки и принялся за работу.
Вскопав весь огород Оглобли, уставший и радостный Лесник перевел дух и сказал:
— Я вскопаю огороды всех, кто убежал, — и Недьо и Зорки, и Гунчева, и Йордана-цирюльника, и Дачо, и Американца! Весна уже пришла, поглядите, люди, — земля просит, чтоб ее вскопали! Где у меня душа? Да здесь она, моя душа, вот здесь, здесь!..
БЕССЛОВЕСНОСТЬ
Давно уже это было, когда Босьо заговорил и хотел найти слово, которое выражает абсолютно все на свете. За несколько месяцев после пятидесяти лет молчания он употребил все слова, какие слышал до тех пор, расспросил людей буквально обо всем, а потом снова замолчал. Никто ему не поверил, что однажды птичка села на тополь и спела ему все, а это была святая истина. Но люди правде не верят. Ври им напропалую — вот тогда они поверят! «Правде нет веры, — сказал в свое время дед Димитр, — как айве нет роста, ежели привить ей яблоневый черенок!»
Когда сбежали люди из села в город, на стройки и в Рисен и осталось всего несколько человек, Босьо повернулся к ним спиной. И к селу тоже, хотя оно всегда было перед глазами — и днем, и ночью. Оно являлось ему и во сне, вроде бы и не село даже — нет ни домов, ни оград, но Босьо знал, что это оно: вот Бараган, вот Парцаля, вот овраг, и если других мостов через него — а их шесть — не видно, то висячий мост Дачо — вот он, живее всех остальных, от человеческих шагов вздрагивает, да, вздрагивает! Босьо и Генерал столкнулись лицом к лицу на середине моста, раньше такими друзьями были, а сейчас вот-вот молча разминутся, словно незнакомые. Босьо, — сказал Генерал, светлые глаза его выглядели уставшими, под ними — черные круги, — мы можем молчать, но все равно остаемся друзьями, верно? — Да, — кивнул Босьо, но кивок — не слово, и «да», сказанное так, — не настоящее, как и село — не настоящее, если в нем не живут люди.
Как не замечать Генерала? Босьо показалось, что встреча эта произошла тоже во сне, ночью, а ночь виделась ему белым днем, тем более, что в последнее время Лесник регулярно включал люминесцентное освещение. Э, как тогда жить, не глядя на село?