Вот уже два дня, как над моей крышей кружатся аисты — самец и его подруга. Улетит самец куда-то, потом снова возвращается и опять давай кружить вокруг печной трубы. Когда на моей трубе аисты вили гнездо? Никогда! Дом низкий, труба из глиняных кирпичей… А этот аист вроде бы мне знаком, не деда ли Димитра? Другой аист на церкви живет, звонарь, еще когда его прогонял да не смог, все село тогда разделилось на тех, кто за звонаря, и на тех, кто за аиста, чуть не передрались, звонарь потом умер, а аист все прилетает… Но этот другой, чей же он? Наконец, сел он на крышу, пощупал ее ногой, я чуть было не заговорил с ним, позабыв про свою бессловесность, вижу — крыша ему нравится. А он смотрит на меня, ощупывает меня глазами — подойду ли я ему.
Как не подойти — ведь аист любит такую трубу, чтоб летом очень-то не дымила, а если и будет дым, то от хвороста и мякины, и крыша чтоб теплая, и люди чтоб под ней были, а сейчас какой у него выбор, где люди-то? Подруга его тоже села на крышу, она пониже и понежнее его, клюв у нее так и подпрыгивает — то ли ругает его, то ли ластится, кто их, женщин, разберет? А потом полетели вдвоем к реке и стали носить веточки да ил — и гнездо скоро было готово. Не прошло и несколько дней, смотрю — новый аист кружит, но положение ему ясно: труба занята, ищи, стало быть, другое место. Мой вроде бы ему это сказал, но тот продолжает кружить, и они словно бы поссорились; этот, второй, упрямым оказался — я и не знал, что у аистов есть упрямство. Сделать для него вторую трубу, что ли? Глины в овраге сколько хочешь, ила тоже достаточно, за один день поставлю трубу, но печки-то у меня второй нет! А если прилетит и третий аист, как тогда быть?
Босьо подметал перед домом, стукаясь иногда головой о низкую стреху. Над крышей кружился аист, а вот и ласточки прилетели! Кроме Иванички — ласточки Босьо, которая прилетала каждую весну и вместе со своим самцом вила гнездо под стрехой как раз над дверью, — прилетели еще шесть — каждая со своим самцом — и заняли места вдоль балок стрехи, словно кто-то заранее распределил, кому где жить. Окончив подметать, Босьо выпрямился и опять ударился о стреху головой. Тут ему показалось странным, что, когда он начал подметать, гнезд еще не было — значит, он подметал целую неделю во сне. Это во сне неделя продолжается столько, что еле успеешь произнести «Как бы не так!» Совсем я запутался, подумал он, по отношению к самому себе никак нельзя быть бессловесным — когда же я спал, если подметал все это время? Он посмотрел на часы с желтой крышкой, которые подарил ему на память Американец; он заводил их каждый вечер перед тем, как лечь в постель. Часы были с двумя желтыми ключиками, которые прикреплялись с внутренней стороны крышки, — один для завода большой пружины, другой — для музыки. Босьо всегда заводил и одно, и другое, потому что любил по утрам слушать мелодию песни «Тираны, совершим мы чудо», которую выводили медные колокольчики.
Оранжевого петуха очень раздражала эта музыка, и он то и дело поглядывал на часы через открытую дверь. Ему ужасно хотелось их склевать. Пять белых кур с удовольствием слушали песню — петух ревновал их буквально ко всему, а сейчас и ласточки стали заслушиваться ею. Так уж получилось — одно к одному, что прилетели откуда-то и голуби. Кто их подманил — неизвестно, они ведь тоже бессловесные существа, впрочем, кто знает? Голуби остались у Босьо, он сколотил им голубятню из ящика из-под мыла и повесил на тополь. А на тополе уже жили две малиновки, славка и множество воробьев, ну, они не в счет, у них нет дома, они как цыгане — как пронюхают, что где-то можно поесть-попить и позабавляться, — и тут как тут.
И все это произошло за одну неделю, а Босьо считал, что уже от всего отвернулся. Но как можно отвернуться от птичек?
А вот в его двор заглядывает Спас. Повернувшись к нему спиной, Босьо что-то приколачивает, а рядом с ним проносятся ласточки, воркуют под стрехой голуби, прыгают воробьи, перелетают с ветки на ветку шелковицы малиновки и пеночки, в глубине двора оранжевый петух бранит за что-то пять белых кур. А с трубы щелкают клювами аисты.
— Босьо! — позвал Спас. — Босьо!
Босьо поднял голову и снова стукнулся о стреху, согнувшись, вылез из-под нее, выпрямился. Спас был в зеленом пальто, накинутом на плечи, в черных бриджах и красных сапогах.
— Что случилось, Спас? — спросил бы Босьо, если б не был бессловесным.
— А ничего, — ответил Спас. — Мы же с тобой соседи, вот я и решил заглянуть, посмотреть — жив ли ты?
— Жив, — сказал бы ему Босьо, — сам видишь, что жив.
— Вижу, а почему вокруг тебя столько птиц? В селе людей не осталось, а ты стал птиц разводить!