Генерал взял из стопки несколько листов, надел очки и стал читать:
«Тогда я наказал его тремя днями карцера… — Подняв очки, Генерал пояснил, — это о лейтенанте Рогачеве, да… а вот о тебе: — …Он со мной нс разговаривает, как было тогда, когда он снова перестал говорить, поняв, что не может найти слово, которое бы выражало все на свете. Я тогда спросил Босьо, что это за слово, а он ответил, что не знает. Мне очень хочется спросить когда-нибудь бабушку Неделю, может, ей известно то слово, но толку от этого не будет, потому что она занимается рождениями и смертями, а не словами. Может, поэтому и Босьо, расспросив всех, не осмелился спросить у нее. Что я могу ему сказать — вижу, мучается, но молчит, и молча мы с ним разминулись на мосту Дачо: хоть мы и друзья, но повернулись друг к другу спиной, а ведь оба ищем — он молчанием то единственное слово, я — словами то единственное молчание. Но, думаю я, слово — это молчание, а молчание — слово, и очень мне хочется пойти к Босьо, оторвать его на несколько минут от его птиц и сказать ему все это, но знаю, что все перепутаю, потому что никогда не могу отделить сегодня от вчера, вчера — от завтра и описываю как действительные случаи из моей жизни вместе с рассуждениями, так и те случаи, которых никогда не было, а может, никогда и не будет.
Возможно, поэтому мне иногда кажется, что в нашей жизни, в самом ее естестве, есть что-то неясное — иногда день кажется мне ночью, а ночь-днем, в другой раз приходит в голову, не снится ли мне то, что наяву, а что же тогда явь? И хотя у нас есть часы и календари — числа, дни, месяцы, годы — время ими не измеришь, какой-то момент может быть и просто мгновением, и целой вечностью, как тогда, когда я смотрел на спящих под орехом женщин и мне хотелось, чтобы они никогда не просыпались, я не вставал с камня и Босьо не продолжал свой путь за водой. И речь идет не о световых годах, которые в Космосе выравниваются, не о времени и пространстве или об обратном времени. Кстати, что такое обратное время? Будто бы время вообще не обратное — достаточно посмотреть вперед или обернуться назад! Да вот, мне стукнуло семьдесят три, а я все еще тот мальчуган, которого побили за то, что разорвал новые штаны, взобравшись на сливу. А когда окончится и может ли окончиться тот бой с жандармерией полковника Манчева у Чертовой скалы, когда у нас было всего семь винтовок и двадцать три патрона? И будто люди, сбежавшие из села, сейчас не здесь — в своих домах и дворах — вон, я вижу, как они возвращаются с поля, и на поле их вижу, когда выхожу поразмяться и освежить мозги, и Босьо всегда вижу. Даже если мы не разговариваем, он здесь и всегда останется здесь…»
— Генерал, — сказал своим настоящим голосом Босьо.
— А! — вздрогнул Генерал. — Ты опять заговорил?
Покраснев, Босьо опустил голову, его большие руки никак не могли найти коленей, чтобы лечь на них.
— Нет, — пробормотал он, — не заговорил, но хочу тебе что-то сказать. Генерал.
— Говори, Босьо.
— Знаешь… — проговорил Босьо, не поднимая головы, словно совершил что-то постыдное и теперь не смеет посмотреть другу в глаза. — Знаешь, Генерал, когда здесь были люди, я мог молчать, мог быть бессловесным, но сейчас не могу.
— Ну так заговори снова! Почему молчишь?
— Не могу. Генерал, для чего попусту тратить слова?
— Э, и что тогда думаешь делать?
Босьо поднял глаза, увидел оружейную пирамиду, гильзу, фотографии на стене, стопку исписанных страниц на одной стороне стола и пачку чистых листов на другой, стенной шкаф, в котором Генерал хранил свои униформы, тюремную одежду, партизанскую куртку и ставшие твердыми, как камень, ботинки.
— Уеду в Рисен, Генерал, — проронил он. — Я могу быть бессловесным, могу молчать, а вот без людей — не могу. Я сказал себе: повернусь ко всему и ко всем спиной — и к Спасу, и к Леснику, и к бабке Неделе, и к тебе, и к селу, но…
— Значит, сбежишь отсюда! — крикнул Генерал, и в голосе его прозвучали забытые генеральские нотки.
Босьо промолчал. И вообще не сказал больше ни слова.
Утром Генерал пришел к нему, но его уже не было. Двери были открыты. На полу лежал домотканый коврик. Подушки были до отказа набиты соломой, на них белые наволочки. Возле иконы висели каракулевая шапка и палка с загнутой рукоятью, принадлежавшие брату Босьо, который был судовым поваром. Над головой Генерала стали носиться ласточки. С писком они вылетали наружу или возвращались под стреху. По двору важно расхаживал оранжевый петух, за ним, кося любопытными глазками, семенили пять белых кур.
Прилетел голубь-гривач. На тополе щебетали славки. На трубе чистил крылья аист, щелкая клювом. Понял Генерал, что Босьо уехал и оставил дом птицам. Повернувшись к выходу, Генерал споткнулся о треногую табуретку, на которой стояли часы с желтой дверцей. От удара, видимо, пружина стала раскручиваться, и часы медленно и торжественно заиграли «Тираны, совершим мы чудо». Босьо или забыл часы, или нарочно оставил на табуретке. Вздохнув, Генерал стал слушать мелодию, даже не взглянув на циферблат.