— Для чего тогда тебе эти дома? — мрачно спросил Лесник.
— Для души, Лесник. Ведь и все вообще — для души, для душевной цели. Когда ты послал меня в лагеря второй раз, я сказал себе: если ты отчаешься, Спас, тебе крышка, свалит тебя рак — и конец! Лежу я ночью и думаю, а в темноте звенят комары, огромные, как медные тарелки, стукаются друг о друга — бум, бум! Ты слышал, как ударяют тарелки в гарнизонном оркестре?
— Ну уж, как тарелки! — пробормотал Лесник.
— Да, право слово! Так вот, стукаются, звенят комары, а я говорю себе: важно не отчаиваться, Спас, колесо истории вертится, загребает — сегодня ты внизу, а завтра-наверху. Физзарядку стал каждый день делать, хотя и без того мы работали с раннего утра до позднего вечера. Даже начальство меня уважало, такого почерка, как у меня, не было ни у кого в лагере, не говоря уж об умении поговорить. Ведь каждому, Лесник, хочется потолковать с хорошим собеседником. Когда я уезжал, начальник стал просить: останься, Спас, назначим тебя здесь на работу, хорошую зарплату тебе дадим плюс порцион и материя на одежду. — Нет, сказал я, связан я пуповиной с селом, там у меня тоже есть работа.
— Какая? — хмуро спросил Лесник.
— Я еще не докопал колодец, Лесник, — ответил Спас. — А ты почему не уезжаешь из села? Предлагали тебе работу в окружном комитете? Предлагали. А в милиции? Предлагали. А стать директором промкомбината просили? Просили. Сейчас тебе предлагают должность заместителя председателя комплекса, а ты отказываешься. Значит, и ты хочешь докопать свой колодец.
Лесник не смог сдержаться и засмеялся.
— Не могу я тебя понять, Спас, — сказал он, — знаю, что ты классовый враг, а говоришь такие вещи…
Спас пожал плечами под зеленым пальто, которое всегда носил внакидку. Когда его спрашивали, почему он его не надевает, Спас отвечал: надевают чиновники, а такие, как я, накидывают.
— Слушай, Лесник, — сказал он. — Ответь мне на вопрос: сколько у человека профилей?
— Как сколько?
— Ну когда смотришь сбоку, с одной стороны и с другой. Ведь два, верно?
— Два, — неохотно признал Лесник.
— Значит, два. А ты видишь у меня только один. Классовый враг! А другой, другой профиль знаешь какой?
— Какой?
— Социалистический! — веско заявил Спас.
— Нам известно, что он за социалистический! Ты мне голову не морочь своими профилями! — Лесник поднялся: ему пора было идти. — Человек, Спас, должен быть чистым и ясным, как стеклышко! Какой у него один профиль, такой и другой — вот так! Ну, ладно, хватит заниматься болтовней, пока!
Хорошо, продолжал разговор Спас, после того как Лесник ушел, я понимаю, что оба профиля должны быть одинаково ясными и чистыми, как стеклышко. Но природа создала человека и с лицом, и с задом. Одни идут вперед лицом, другие — задом! Брось ты этот треп насчет ясности и чистоты! Знаю я их! Пусть ты не веришь, но я, Лесник, за социализм! Если бы не социализм, что открыл мне глаза, я бы так и помер дураком, как бай Михал. А сейчас и орехи, и грибы произвожу, и трудодни вырабатываю, и дома обустраиваю, и сок из них выжимаю: ведь и у домов, как и у всего на свете, есть сок. Илларион всю жизнь жался в своем доме, мерз, скучал — неуютно ему в нем было. А почему? Потому что не выжал он из него сок! Оставил его втуне! Ты не знаешь вкуса этого дома, а живешь в нем. То же самое и с женщинами. У каждой свой сок. Глядишь, живет какой-нибудь тип со своей женой десять, двадцать, даже тридцать лет, а вкуса ее не знает. Жена его рожала, работала, состарилась, а он удивляется: да это моя ли жена? Как же ей быть твоей, балда, когда сок ее затвердел, нужно было выжать его вовремя. А вот Йордан-цирюльник — как женится, сразу выжимает сок из своей жены, и она умирает по всем правилам. Социализм и этой мудрости меня научил — из всего соки выжимать. Стал бы я раньше орехи да грибы выращивать, телевизор покупать, тратить деньги? Ни в коем разе! А сейчас географию изучаю, в художниках разбираюсь, все столицы на память знаю, стою в очереди на машину.
Спас встал, разулся, в одних носках вошел в дом № 2 — недавно он пронумеровал все свои дома. Прищурил глаза. В комнате висело около десятка картин. На дверях красовалась белая картонная табличка, на которой красными чернилами было написано красивым почерком Спаса со множеством завитушек «Художественная галерея». Здесь были медведи Шишкина, запорожцы, громко смеясь, писали письмо турецкому султану, Иван Грозный обнимал сына, хотя тот был уже мертв. Спас повесил в этой комнате занавеси, гармонирующие с цветом стен, снял двери в смежные комнаты — как в настоящей картинной галерее. Затаив дыхание, он вошел во второе помещение. Здесь тоже были картины. «Рученица» Мырквички в тяжелой старинной раме, картины Верещагина, показывающие Шипкинскую эпопею, «Проводы» и «Встреча» Стояна Венева, «Кюстендилская девушка с яблоком» Владимира Димитрова-Мастера и еще несколько — все репродукции, купленные в городе в книжном магазине. В третьей комнате пока пусто, но вся она сияет: занавески новенькие, оконные рамы сверкают белизной, стены только что покрашены. — Я ее тоже оформлю, — засмеялся Спас, — а Генерал только моргал, но в голове у него уже рождались строки, которые он напишет о Художественной галерее, о колесе истории и о семи домах, за которыми присматривает Спас.