Спас радовался, что Илларион вернулся, хотя прекрасно знал, что долго он здесь не задержится. Опять улетит белый мотылек, не привык он сидеть на одном месте. Оглядел его Спас с ног до головы: все та же на нем латаная-перелатаная фуфайка, старые выцветшие брюки, туфли за девять пятьдесят, когда-то кремневые, а теперь небрежно намазанные черным гуталином, покрытые пылью. Эх, Илларион, Илларион, вздохнул про себя Спас, и ты не выкопал себе колодец, и ты не выжал свой собственный сок — так и уйдешь в мир иной, но что поделать — человек не меняется. Летай, летай с пустой корзиной, но в этот раз побудь здесь подольше! Почувствовав, что размяк, Спас прокашлялся.
— Выпьешь рюмочку ракии? — спросил он. — Из твоих слив, кюстендилских.
— Знаешь, что я не пью, — хмуро отказался Илларион, стало ему досадно из-за слив.
— Да ты сядь по-человечески! — ухмыльнулся Спас.
— Я этот стул из Румынии досюда на спине тащил! — вскинулся Илларион. — Весь гарнитур тащил на своем горбу!
— Ну да, на горбу! На сердце ты его тащил, Илларион, потому тебе до сих пор тяжело, но оставим это. Где ты думаешь остановиться?
Илларион взглянул на него, увидел жестокую непреклонность в его стальных глазах, увидел свой дом, превращенный в Художественную галерею, ухоженный сад, где все подвязано, подперто, каждый клочок земли использован по назначению, цементную дорожку с новыми ромбическими плитками, подрезанную лозу. Не пустит он меня жить в нижнюю комнату, решил он, не даст вернуться в мой собственный дом, кровопийца проклятый! Вид у Иллариона стал еще более унылым — ведь он мечтал о возвращении, на вокзал бежал бегом, сошел с поезда в Златаново, но это не беда — от Златаново до села всего три километра, если напрямик через Бугор. Увидев издали село, золотой крест на куполе церкви, горную гряду позади — темную. величественную, почувствовал Илларион, как слезы подступили R глазам. — Опять я возвращаюсь к тебе — твой блудный сын, — прошептал он, обращаясь к селу, — прости меня, что пришел я снова с пустой корзиной. И бросился бегом к нему.
— Так где ты будешь спать, Илларион?
— Не знаю.
— У меня нет места, — сказал Спас. — Это верно, у меня семь домов, но шесть уже предназначены для разных целей, а седьмой я обставлю как гостиницу.
— Какую еще гостиницу? Для чего?
— Да мало ли для чего. Лесник говорит, может, нас памятником культуры объявят. Завтра иностранцы могут понаехать с фотоаппаратами: им очень нравятся старинные дома. Кто-нибудь решит и остаться на день-два, а я к этому готов!
— Капиталист ты, Спас! — крикнул Илларион. — Кровопийцей был — кровопийцей останешься! Людей нет, село умирает, а он — иностранцы с фотоаппаратами!
— Село, может, и умирает, но я-то жив. И пусть я буду готов, Илларион, пусть корзина у меня будет полной. Запас карман не тянет!
Илларион встал, взял старый чемодан и пустую корзину, от всего этого его тошнило. С кончика носа, наконец, скатилась капля, долго собиравшаяся упасть. Уже смеркалось, и Иллариона охватило знакомое предвечернее настроение, когда ему хотелось плакать, жалеть себя за свое раздвоение, противоречивые желания, вечные сомнения и колебания. Спас заглянул в его душу, как в колодец, увидел муку и сожаление, но не дрогнул. Нет, Илларион, сказал он про себя, что посеешь, то пожнешь!
— Иди к Генералу, — произнес он вслух. — У него много комнат.
Вскипел Илларион, голос сорвался на визг:
— Значит, вот она какая, твоя душевная цель, а?
Спас, и глазом не моргнув, пояснил:
— Цель душевной цели, Илларион, — экономика. Если не веришь, спроси Лесника. Все, что делается для человека, опирается на нее.
— Для человека… — вздохнул Илларион. — Будто тебе так уж важен человек!..
— Ты прав, мне нет до него никакого дела! У меня график, почасовой график работы. Если хочешь, покажу.
— Не нужен мне твой график!
— Каждый час у меня запланирован, Илларион, — невозмутимо продолжал Спас. — Вот это время, что мы с тобой проговорили, придется вычесть. До вечера мне нужно выполнить еще восемь пунктов дневного плана, а потом буду смотреть видеозапись матча ЦСКА «Септемврийско знаме» — «Левски-Спартак». Если хочешь, приходи после ужина.