На следующий день Семенова-Фомичева в лагере уже не было.
Как после выяснилось, вызов Семенова к «третьему окну» не был связан с тем, что гестаповцы пронюхали о его принадлежности к организации. Просто Семенов внушал им подозрение, и они, не утруждая себя подыскиванием причин, решили уничтожить его. Так было спокойнее гестаповцам.
Парад
Назимов не был излишне сентиментальным или особо впечатлительным; но порой тоска целыми часами сжимала ему сердце. «Душа плачет», — говорил он тогда о себе и не в силах был на чем-либо сосредоточиться, не мог работать. Он уходил куда-нибудь подальше от людских глаз и изливал свое настроение в грустной песне:
Он не мог похвастаться голосом, да и не огорчался этим, зная, что его никто не слушает. Он скорее мурлыкал, чем пел. Но песня напоминала ему далекое детство, синие горы Урала, зеленые берега красавицы Дёмы. В эти минуты ему чудилась Кадрия. В белом платье она шла вдоль берега, раздвигая кудрявые ветви ив… Казалось, Назимов полжизни (если ему суждено жить) готов был отдать, чтобы хоть одним глазом посмотреть на Кадрию.
Тоска не выносит одиночества. Если поделишься горем с кем-нибудь из близких друзей, на душе становится легче.
Назимов решил разыскать Сабира. Он уже давно не виделся с земляком. Этот простецкий, неунывающий парень всегда успокаивающе действовал на него. Дела в тот вечер сложились так, что к Задонову невозможно было попасть.
Сгущались сумерки. Заключенные уже вернулись в свои бараки и в ожидании вечерней поверки собирались группами, вели тихий разговор о тяжком лагерном житье-бытье. Другие, опустив головы, сидели в одиночестве, глухо кашляли или бездумно смотрели себе под ноги.
Назимов не раскаялся, что навестил земляка.
— Рассказал бы что-нибудь веселенькое, — попросил Назимов, усаживаясь рядом с Сабиром в укромном уголке. — Знаешь, вспоминается мне беззаботное прошлое, места себе не нахожу. Не умели мы ценить жизнь…
— Что было, то сплыло да быльем поросло, — ответил Сабир нехитрой поговоркой. — Не будем вспоминать минувшее, Баки абы. Надо думать о будущем, так мне кажется.
— О будущем… Праздник ведь подходит, Сабир, праздник Октября, — как-то бездумно проговорил Назимов и только тут понял причину своей грусти. До войны накануне праздника его всегда охватывало какое-то томительное чувство: было тут и нетерпение, и ожидание чего-то нового, еще невиданного. А в неволе?.. Э-э, да что тут говорить?
— Не надо, Баки абы, не стоит расстраиваться, иначе я тоже целую неделю буду сам не свой ходить… Вы лучше послушайте, какая новость. Помните норвежских студентов? Так вот, их опять сюда привезли.
— Тех самых — белокурых красивых ребят?
— Да, да! Теперь они похуже нас выглядят. Слиняли. Одни кости остались у бедняг.
— Где же они были? — вяло поинтересовался Назимов, все еще не войдя во вкус разговора.
— Я так и не понял толком. Говорят, на каком-то Атлантическом валу, что-то строили там, копали… У меня знакомый был среди них. Зажигалку я ему подарил тогда. Думаю, дай пойду проведаю. Едва узнал беднягу: согнуло, как старика. Он-то сразу меня признал. Глаза слезами наполнились. Вытащил зажигалку из кармана: «Вот, говорит, берегу». Знаете, Баки абы, как это тронуло меня. В кармане были две картофелины. Ну, отдал ему. Как он вскинется от радости. «Рюски солидаритет», — говорит. «Солидаритет»… я думаю, что-то вроде Интернационала будет. Правильно?
— Правильно. Куда их поместили? В прежний барак?
— Где там! В Малом лагере, в самом что ни на есть поганом флигеле.
Через несколько дней злоключения норвежских студентов стали известны всему лагерю и послужили «Интернациональному центру» хорошим материалом для пропаганды. Оказывается, в тот раз гитлеровцы переодели студентов в эсэсовскую форму и отправили надзирателями на строительство Атлантического вала. Но, несмотря ни на какие увещевания и угрозы, норвежские юноши отказались служить Гитлеру. Тогда их всех — триста пятьдесят человек — выстроили в ряд и стали угрожать расстрелом за неподчинение приказу. Никто из студентов не попросил пощады. После этого гитлеровцы во всеуслышание предложили: «Если вам дорога жизнь, выдайте своих главарей, которые подбивали вас не подчиняться. Мы расстреляем только их, а остальным предоставим свободу».
Прозвучала команда: «Главари, три шага вперед!»