Человек, который не находит ничего отрадного в окружающей его реальной действительности, начинает исступленно и опьяненно любить искусство. Рождается чисто эстетическое восприятие мира, ведущее по жестокой и таинственной логике вещей не к расцвету, а к гибели красоты; возникают странные иллюзии: например, эпохи наибольшей социальной несправедливости кажутся самыми «красивыми»… Когда за несколько месяцев до Коммуны войска «железного канцлера» Бисмарка — развивали победоносное шествие на Париж, филолог-санитар Ницше мечтал в окружении раненых солдат о том, чтобы война эта имела идеальную, возвышенную цель: ну… освобождение статуи Венеры Милосской! Безнравственность чисто эстетического восприятия мира в том, что при любви к бессмертным полотнам теряется ощущение, красоты и ценности человека (именно поэтому и ведет она к гибели красоты в жизни). В соответствии с эстетическим восприятием Ницше наивно удивлялся: «Неужели не дозволено любоваться злым человеком как диким пейзажем?» Мыслителю — воинствующему эстету кажется, что, если не научить людей парить над моралью, жизнь утратит легкое дыхание. Это парение рисуется в воображении как чудесный танец. Но — дивное диво! — с уходом морали жизнь тяжелеет, лишается подвижности, делается более механической, чем была до «танца», точно вынули из нее душу. Самое легкое дыхание у доброты.
Когда Ницше в поисках великого обращался к истории, он и в ней видел не жизнь, а искусство. Отвернувшись от современной ему Германии и Европы, он с увлечением исследует рождение античной трагедии. Это утоляет его любовь к иррациональному: разве не вышла античная трагедия из дикого, первобытного, жестокого, веселого духа бога вина Диониса? Ее создало могучее чувство жизни, когда опьяненный новизной бытия человек ощущал в себе с радостной мукой избыток силы. В ней — стихийная мощь новорожденного мира. Это «победный весенний расцвет, страстное беснование различных ощущений…»
Ницше часто говорил и писал о ненависти к декадентам и декадентству и о любви к силе. Ему самому хотелось быть завоевателем, вождем, мореплавателем, авантюристом. Но подобно тому, как человек добрый редко рассуждает о доброте, человек подлинно сильный гимнов силе не сочиняет. Им это не нужно. Шопенгауэр и Ницше в этом отношении замечательно интересны: первый размышлял о доброте и сострадании, не обладая ни каплей доброты и никому в жизни не сострадая. Второй же без конца воспевал силу. Видимо, подобным образом создается иллюзия компенсации. Любовь Ницше к силе была наиболее опасным видом декаданса. Мастер иллюзии, он и в отношении себя самого был творцом мифов: ему казалось, что он страдает от избытка жизни; эйфория болезни, ее экстаз воспринимались как опьянение силой.
Закончив сочинение, посвященное рождению античной трагедии, Ницше в одном из писем с поразительной откровенностью говорит: «Я боюсь реальной действительности… я не вижу больше ничего реального, а одну сплошную фантасмагорию». «Я боюсь…» «я не вижу…» «я боюсь увидеть…».
Человек не может жить, не видя «ничего реального». Надо полагать, к античной трагедии Ницше обратился именно в поисках реальности. Но несмотря на ряд открытий, разумеется, весьма субъективных, ему, как явствует из письма, не удалось найти в истории замены сегодняшней живой реальности. Да и кому удавалось подобное?
Утраченная реальность — вот формула, по-моему, достаточно полно отражающая трагедию самого Ницше. Теперь ему остается подняться с Заратустрой в горы, чтобы, без устали размышляя, попытаться эту реальность найти в будущем. Ницше ликует: она найдена. Именно в будущем! Но — поразительное дело — сверхчеловек однажды, давным-давно, уже посетил мир, именно он в избытке силы создав античную трагедию. В сущности, ничего особенно нового в будущем Ницше не находит. То же могучее чувство жизни, опьянение бытием, «победный весенний расцвет, беснование…» Будущее уже было.
Немного отрезвев от первых восторгов открытия сверхчеловека, Ницше и переносит в это будущее то, что ему особенно понравилось в античном мире.
«Если гений и искусство, — писал он в молодости, изучая Эсхила и Пиндара, — являются конечными целями эллинской культуры, то все формы эллинского общества должны показаться необходимыми механизмами на пути к этой великой цели».
Один из «механизмов» — рабство. Тогда, в молодости, Ницше, как пишет один из его биографов, «содрогнулся перед подобной жестокостью и ощутил восторг перед ее страшной красотой». Позднее — после Заратустры, разрабатывая тип аристократического, военно-кастового государства, Ницше, как мы уже видели, писал о рабстве без содрогания, бесстрастно и точно.