Джон Гэйл
«Вечный дозор»
John Gale
«Vigil» (1998)
I
На высокой скале, которую полукругом обступила кипарисовая роща, лежат руины белого мраморного дворца. Ветер гонит по его опаловым полам бледную, как старые кости, пыль. Пересекая розовый опал пола, она скапливается у стен цвета серебра и злата. Башни рухнули, в стенах зияют провалы, а окна, застекленные прежде самоцветными кристаллами, сейчас подобны не залеченным рваным ранам. Ветер, прилетевший с хмельных просторов синего моря, скользит меж разбитых проемов, горестно стеная.
Падают на руины янтарные лучи солнца, и серебряная завесь дождя, и белый атлас снега. И янтарь, и серебро, и белизна слетали вниз эпоха за эпохой, так долго, что и эпохи эти давно исчезли из памяти.
Сады вокруг дворца одичали. Докрасна раскаленная середина лета расцвечивает их цветами всех оттенков, воздух подернут дымкой жары и густых ароматов. Сады одичали, и правит в них одиночество.
Такая пустота, такое неизбывное одиночество будто созданы для неслышной поступи призраков. Есть ли они здесь? И в самом деле: вот проступают фантомы радости и кристально-хрупких дней, наполненных теплым золотым светом. А духи печали и меланхолии видны яснее. Сплетая погребальную песнь, скользят они по проходам из холодного белого мрамора, сквозь коридоры из золота и серебра.
В этом дворце на вершине скалы живут не только просоленные ветра, чьи прозрачные руки играют с увядшими янтарными листьями да гоняют пыль в заросших сорняками двориках, где застыли умолкшие фонтаны, здесь обитают не только разбитые и позеленевшие от времени статуи. Вот одна из них, что стоит здесь с древних времен; она возвращается к жизни в час, когда вечерние гелиотроповые тени уступают место ночи, что расправляет на западе свои роскошные черно-серебряные лепестки.
II
Над горизонтом появляется бледная богиня: луна, Царица Одиночества, встает над холодными благоуханными просторами моря, роняя в его винную гладь капли белых огоньков. Ее свет разбивает воды в серебро.
Сияние луны подобно чарам некроманта: дворец, что в свете дня стоял в руинах, снова цел, как на заре своей эпохи. Подобны стройным лебединым шеям высятся белые с голубым отливом башни; кристальные окна горят самоцветами — сияющий аквамарин, всполохи опала всех цветов радуги, лихорадочно-красный сердолик, фиолетово-белый нефрит. Сады ухожены, укрощены. Дворики так милы: плеск фонтанов подобен песне, а бледные лучи, танцуя, скользят сквозь лютневые струны водных струй. Все омыто бесцветными огнями богини-луны. Беззвучно отворяются скрытые в тенях портика гладкие как атлас деревянные двери, и из них выступает фигура в траурных одеяниях. Вниз по тропе, рассекая потоки лунного света, скользит она. Вниз по сияющей тлеющим огнем тропе из зеленого римского мрамора, к черному с серебряными нитями кружеву железных врат, которые распахиваются при ее приближении. Вниз по бледной ленте тропы, что спускается от скалы к алмазным пескам пляжа. Плащ из бархата цвета эбена с чернотой марселина на подкладке струится волнами как рябь на поверхности жидкого темного зеркала и ласково гладит слоновую кость дорожки. Лунные чары скользят по длинным собольим волосам с вплетенными в них черными самоцветами, лоб пересекает обруч из потускневшего серебра с эгретом цвета воронова крыла с павлиньими перьями. Если взглянуть на это лицо, залитое лунным светом, с одной стороны, будет оно лицом женщины, чья красота подобна изморози, чей покой нарушен был ужасной древнею тоскою, скорбью, что проступает как миазмы. Но если взглянуть на него с другой стороны, покажется оно ликом мужчины, черты лица которого странно тонки и обременены все той же ужасающей тоскою. Взглянув в лицо прямо, увидишь, что слияние мужского и женского в нем безупречно, и лик этот может принадлежать и мужу, и деве.
Движение фигуры, этого мрачного призрака, покинувшего отстроенный лунным светом дворец, останавливается на чистом соленом песке пляжа, у самого края оловом плещущего океана. И здесь призрак ждет, словно несет дозор, а холодные губы океана целуют скрытые под плащом ноги.
Чего он ждет? Отчего так глубок его печальный траур? Никто того не ведает, все скрыто в эпохах, навечно стертых из памяти.
Остается лишь гадать, и догадки те пусты. Или, возможно, представлю, что фигура ожидает кедровую галеру с пятью рядами вёсел, блистающую златом и драгоценными камнями, на борту которой причалить должен принц или принцесса в одеяниях из атласа. И в то же время, хоть это и противоречиво, облачена фигура в траур. Разве не все мы ждем чего-то, о чем не ведаем нимало, чего-то не случившегося и, может быть, чему не суждено случиться. Может ли быть, что этот черный призрак с бледным ликом символизирует такое ожидание?