— Возьми, старик, щенка от этого Дикси: вы ведь теперь вроде породнились. Ну и, грех сказать, легче утешиться, когда будет щенок. Вроде как вдовцы быстро женятся по второму разу.
Лица Альгиса не было видно, но, кажется, он улыбнулся. Вообще-то не очень уместно было улыбаться, но Вячеслав Иванович не обиделся, просто Альгису не понять.
— Не знаю… Может, когда-нибудь. Не сейчас.
— Как знаешь. Тем более тоже редкая порода.
— Сравнил!
И вот еще странная мысль: самому Эрику было бы трудно жить, если бы остался цел и невредим! Все время чувствовал бы себя виноватым, что не защитил хозяина.
Сам Вячеслав Иванович не знал за собой особых вин. Разве что пользовался продуктами за счет ресторана… Раньше это не очень его беспокоило — ну вызывало иногда легкую неловкость, — а сейчас вдруг стало неприятно вспоминать тяжесть сумки, оттягивавшей руку. Стыдно. Но хорошо, что ничего не случилось, что можно остановиться… А об Эрике он думал снова и снова. Горевал, конечно, но меньше, чем ожидал сам, — точно иссякла или, по крайней мере, оскудела в нем способность горевать, — а все думал, как трудно было бы Эрику тащить сквозь оставшуюся жизнь собственную вину, точно камень на шее, — ужасное состояние! Может быть, самое тяжелое, что может случиться: сознавать свою непоправимую вину… Почему-то эта мысль очень волновала его, его, не совершившего ничего непоправимого.
Да, потому-то легко было маме: она умирала, но знала, что сделала все, что могла, что не виновата ни в чем! Легко было им всем — потому столько героев: от чистой совести!
— Ты прости, Альгис, но еще к тебе просьба. Или, может, съездил бы Костис. Привезти мне тетрадку. Дневник мамы. И там же брата записки. Я рассказывал.
— Костис бы съездил, если бы ключи.
— Да, правда. Надо было держать у тебя вторые ключи: мало ли какой случай, когда один живешь тем более… А я попрошу, чтобы тебе выдали мои. У меня ж были в тренировочном, если не выпали.
— Проси. Проверим уровень здешней забюрократизированности.
Уровень, видать, оказался допустимым, и тетрадь явилась на следующий же день. Читать самостоятельно Вячеслав Иванович почти не мог, но тетрадь лежала рядом на тумбочке у изголовья, и Вячеслав Иванович хвастался ею и перед молоденькими санитарками, к помощи которых приходилось прибегать — здесь, оказывается, проходили практику студенты первого курса, потому-то безотказные молоденькие санитарки! — перед сестрами, перед Виктором Павловичем тоже.
Виктор Павлович отнесся к тетрадке научно:
— Вот вы из какой семьи! Отсюда, может быть, ваша жизнестойкость. Теперь уж нечего скрывать, вы были,
можно сказать, за гранью. Семейные традиции вообще великое дело. У нас-то это часто в медицине. Вот у нашего профессора сын тоже уже доцент. Правда, выбрал другую медицинскую область, поинтереснее. — Тут Виктор Павлович улыбнулся довольно-таки саркастически. — Ну, а наш старик прежнего закала. Эдакий народоволец, бессребреник. Завтра или послезавтра вас ему покажу. Профессор Старунский — не слыхали случайно? Величина!
Необъяснимый ужас охватил Вячеслава Ивановича при имени Старунского. Забыв про свою омертвелую ногу, он попытался вскочить с постели, чтобы куда-то бежать, в результате перекатился по кровати, чуть не упал на пол — и тут же почти потерял сознание от дикой боли. Но и не сознавая окружающего, лепетал:
— Не надо Старунского!.. Не хочу!..
Хорошо если через полчаса его привели в обычное состояние.
— Ну и ну! — изумлялся Виктор Павлович. — Да что вы, лечились у него неудачно? Или кто из близких?
Вячеславу Ивановичу было стыдно своего припадка. И страшно немного: да в полном ли он уме?
— Нет, никто. Знаете, вдруг как искры в голове. Как короткое замыкание.
— Ну и ну! Психиатру, что ли, вас показать?
Вячеслав Иванович чуть не заплакал.
— Только, пожалуйста, не надо, Виктор-дорогой-Павлович! Не надо! Я больше не буду!
— Да что вы как маленький! При чем здесь «не буду». Будто вы нарочно.
Но психиатру все же показывать не стал, а на другой день зато очень настойчиво выспрашивал:
— Не начали вспоминать, что с вами было перед инцидентом? Совсем ничего? И фамилии такой не помните: Старунский? Не сталкивались никогда?
Вячеслав Иванович повторял, что нет, не помнит, не сталкивался, а самый звук этой фамилии снова был неприятен, — не до такой степени, как накануне, обошлось без припадков — но неприятен.