Вячеслав Иванович автоматически шагал, глядя в спину другому санитару. Открылась дверь — и они вступили в чистилище, отравленное отвратительным запахом. Такой же когда-то довел до обморока половину девчонок, когда в училище их водили на мясокомбинат. Запах этот означал окончательность и отвратительность смерти— и пусть не говорят Вячеславу Ивановичу, что смерть похожа на сон, что она кого-то с кем-то примиряет… Отвратительный распад, и больше ничего! А виноват во всем только он! Он столкнул Аллу сюда, в зловонную преисподнюю! (Они и точно шагали вниз по ступенькам.) Ну что ж, он за это ответит, заплатит…
Свежий воздух на улице напомнил ему, что, прежде чем ответить и расплатиться за свои вины, нужно все сделать в память Аллы. Памятник… Пусть скульптор вылепит памятник! Из белого мрамора. Нужно спросить у Ракова, какой скульптор может. Ведь Алла умерла, давая жизнь, — и пусть скульптор изобразит ее уже по пояс в земле, но поднимающей на руках ввысь ребенка!.. Нет, нельзя живого ребенка на кладбищенский памятник — лучше птицу как символ жизни!..
Машина ехала обратно в Скворцовку, Вячеслав Иванович хотя и не видел сквозь матовые стекла, по каким улицам они едут, сообразил, что не так уж здесь далеко дом, где жила Алла. Больше не живет и никогда жить не будет… И тут он сообразил, что Зинаида Осиповна еще ничего не знает. Надо ей сказать.
Комната, в которой он еще накануне переодевался, была отперта. Он взял свою одежду, стыдясь сочувственных взглядов старушки: чего сочувствовать, если он один во всем виноват! Или показалось, что взгляды сочувственные?! Откуда старушке знать, что Аллы больше нет… Старушка не спросила, он не сказал. Но и Таня не знает еще. А она-то имеет право узнать.
Уже в городских брюках, накинув только снова халат, он отправился разыскивать Таню. В приемном на него привычно закричали, попытались не пустить, но он сказал:
— Я отец Аллы Калиныч… той, которая… вы знаете…
И перед ним расступились.
В родильном зале шла генеральная уборка, раздавался властный голос заведующей, командовавшей санитарками. В предродовой слышались пусть и страдальческие, но все же счастливые вопли рожениц. Заглянул— Тани там не было.
Еще отыскалась дверь с малопонятной надписью «ординаторская». Студенческая комната, что ли? Вячеслав Иванович приоткрыл дверь — точно, Таня сидела за канцелярским столом и писала. Больше никого, хотя могли прийти — пустовало еще несколько таких же столов.
Вячеслав Иванович вошел, молча сел рядом с Таней. Она посмотрела на него — хотела спросить и не решалась. Он махнул рукой и сказал:
— Все. Прямо в машине.
Таня заплакала.
Он чуть было не погладил ее по голове.
— Ты не виновата, девочка.
— Я не потому… Не от вины… Жалко…
Она не виновата — и плачет. А он один во всем виноват, но не плачет. Да чего ему плакать — такую вину не выплачешь. Надо платить долги, и он заплатит.
Она вытирала слезы, но текли новые.
— Я уйду из медицины…
— Ну-ну, что ты, нельзя. Вся надежда на таких, как ты, которым жалко. Не на Старунского же, конвертника!
Конвертник — вот оно, самое правильное слово для него! Конвертник!
В эту минуту Вячеслав Иванович почти забыл, что сам заставил Старунского примчаться к Алле.
— Вся надежда на таких, — повторил он. — На таких, которые переживают.
— А что толку от моего переживания? Уметь надо, а не переживать.
— Старунский вот и сумел!
— Ошибся. Правда, трудно было. Он всегда внимательно, не зря ж к нему… Ошибся…
— Что за операцию он сделал? Зачем?
Наверное, врачи не говорят такие вещи родственникам. Но сейчас Таня не могла скрыть. И Вячеслав Иванович понимал, что она не сможет. Виноват не Старунский, виноват он сам (стучало непрерывно, как отбойный молоток, и Вячеслав Иванович немного привык, уже мог думать о другом на фоне этого стука совести — так привыкают и к стуку отбойника за стеной), — но нужно было понять и значение Старунского.
— Он думал, остался послед. Потому что температура. А температура от переливания,
— Зачем ей переливали?
— Она потеряла. Не очень много, но потеряла. Тогда полагается.
Вячеслав Иванович вспомнил врача из бригады.
— Но ведь можно что-то другое, не кровь.
Она не удивилась его знаниям.
— Есть заменители. Без реакции. Не запасли в родилке. Забыли выписать тридцать первого — перед Новым годом.
Забыли выписать… Вот через какие случайности проявилась его вина.
— Но как же?! Как Старунский не догадался про кровь?!
Она плакала, но она не хотела обвинять Старунского.