— Не знаю… Это редкие факторы… Все сделали правильно, проверили перед переливанием.
— Но кто же виноват?! Кого будут судить?! Она отвечала стыдясь:
— Никого.
— Но если бы Старунский не дал наркоз!
— Ошибся. У него были основания думать про послед, так докажут. Меня уже посадили — переписывать историю.
— Как?!
— Вот я пишу.
— Что же ты пишешь?!
— Историю. С самого начала.
— И как же? Что же? Что не было наркоза?! Или не переливали?!
— Нет, так невозможно. Но что был токсикоз.
— Какой еще токсикоз?!
— Второй половины… Ну, осложнение беременности. Поэтому так тяжело после наркоза.
Вот, значит, как: концы в воду.
— Вот как… А почка? Почему поздно повезли на искусственную почку?! Если бы раньше?!
— Она не могла помочь.
— Но как так?! Зачем везли?!
— Чтобы не здесь… Не умирала… А так: выписана с ухудшением.
Вячеславу Ивановичу показалось, что он оправдался перед собой: виноват не он, виноваты понемногу все — от Старунского до того, кто забыл что-то выписать перед Новым годом! Ну конечно, они виноваты! Поэтому заведующая заметает следы!
— Тебе заведующая приказала переписывать?
— Да.
— А если я подниму дело, ты подтвердишь? Ты все расскажешь?
— Да.
— Точно?!
— Точно. Иначе уйду из медицины.
— Правильно: расскажи и не уходи! А не испугаешься?
— Нет, не испугаюсь. А чего мне пугаться?
— В жизни сложно: ты студентка, а Старунский — доцент.
— Нет. Правда, не испугаюсь.
— Ты молодец. Ты тогда перепиши себе те места, которые велели изменить, хорошо?
— Да.
— Вот и отлично! И адрес свой оставь.
Стыдно сказать, но выходил Вячеслав Иванович из Скворцовки с чувством легкости. Горе осталось — ну конечно, осталось! Но не давила больше собственная неискупимая вина. Вот что самое страшное, оказывается: гнет собственной вины! А теперь жизнь приобрела смысл: наказать настоящих виноватых, добиться справедливости!
Нужно прожить хоть сутки под тяжестью собственной вины, чтобы понять, что это такое. Как будто ему совершенно отчетливо приснилось, что он убийца, что он своими руками, вот этими руками… И страшен не суд, оказывается, не приговор, а сознание, что он убийца, будто уже и не человек, а проклятое существо, не имеющее права жить с людьми… Так вот, когда пережил он муку отверженности и проклятия, его будят и говорят, что он никого не убивал, что то был всего лишь удушливый сон, — если бы Вячеслав Иванович знал, что смертельно болен, и вдруг объявили ему, что диагноз не подтвержден, он бы не испытал и вполовину того облегчения. Облегчения, чтобы не сказать — счастья, потому что неуместно это слово, когда живо истинное горе по Алле, но если уж разбираться до конца, то счастье; продолжалось горе, такое горе, какого он не испытывал во всю свою жизнь, потому что не терял еще в сознательном возрасте близких, и вот одновременно с ним, не смешиваясь, независимо переживалось и счастье… Нужно было все рассказать Зинаиде Осиповне. Вячеслав Иванович сразу и отправился. Дверь открыла какая-то маленькая пожилая женщина, похожая на мышь. Та самая, наверное, которую Алла нашла, чтобы ухаживать за параличной старухой.
— Ой, ну что же? Вы от Аллочки? Как она там? И не позвоните! Как же можно! Зинаида Осиповна извелась совсем!
Не отвечая, не снимая пальто, Вячеслав Иванович зашагал по длинному коридору.
Зинаида Осиповна сидела в том же кресле, с тем же пледом на коленях, но переодетая в праздничную цветную кофту.
— Вот, от Аллочки. Наконец-то, — частила из-за его спины сиделка-мышка.
Вячеслав Иванович встал над параличной старухой. Встал. Навис.
— Алла родила мальчика…
— Ну слава богу, слава богу!
— …родила мальчика, а сама умерла.
Глаза старухи раскалились, как у набегающего паровоза, и, к ужасу Вячеслава Ивановича, она поднялась. Поднялась на три года как отнявшиеся ноги и оказалась на голову выше его.
— Кто мог?!
Она шла на него тяжкими шагами статуи, и он отступал, опрокидывал стулья.
— Кто мог?! Как смотрели?!
И говорила она скрежещущим неживым басом, каким говорят в кино роботы.
Вячеслав Иванович оказался уже в коридоре, а она все шла на него, прогибая пол.
— О господи, вот горе-то, — суетилась сиделка. — Зинаида Осиповна, чудо-то какое! Пошла! Чудо. Блаженная Ксения, заступница наша…
— Я завтра приду, завтра, — говорил, отступая к выходу, Вячеслав Иванович. — Я дал телеграмму Рите, она прилетит. Я завтра!
— За что, господи?! А как же пенициллин?! Ведь есть пенициллин! — ревела старуха скрежещущим басом.