— Даже если я, все равно ничего не помню, и не верю, что все появилось так просто. Так что заводи машину и поехали.
— Домой или дальше гулять? — Домой — сказал я — теперь уж точно домой.
После того вечера Саар надолго пропал, и от нечего делать я принялся за поиски морока — не потому, что об этом просила Наама, а скорее из праздного интереса. Хотелось поглядеть, как выглядит существо, способное посадить Бадхена на иглу ритуальных жертвоприношений. Поехал в парк с библиотекой, покрутился там, неведомо что надеясь найти, и несолоно хлебавши, вернулся домой.
Стоило мне лишь начать поиски, как активизировался Финкельштейн. Теперь я твердо уверился, что он за мной следил — иначе как объяснить его появление на следующий день после моей поездки?
— Ну чего тебе? — спросил я, увидев его на ступенях у входной двери в подъезд. Руку оттягивал тяжелый пакет с мусором, который следовало выкинуть дня два назад. Пакет нещадно вонял. — Зачем ездил в парк? — спросил он хмуро. Руке стало совсем тяжело, и я открыл контейнер, чтобы выбросить мусор, и заодно выгадать себе немного времени. — Наама тебе приказала? — Нет. — Не лезь в это все, Адам. — Бадхен помнит Нааму? И Люстига? — спросил я вместо ответа. Он подумал. — Не уверен. По крайней мере, ни разу о них не заговаривал, и я не хочу ему напоминать. — Значит, если Люстиг выйдет на свободу… — Наама никогда не пойдет на подобный риск. Никогда не даст ему перейти порог убежища. — Ты вообще на чьей стороне? — спросил я напрямую. — Прежде всего — на твоей, Адам. Жаль, что ты мне не веришь. — Особенно сильно это чувствовалось, когда ты собирался мне выпустить кишки в парке. — Ты нарывался, Эвигер. А уж тон, которым ты говорил с Бадхеном… скажи спасибо, что остался в живых — он находился всего на волосок от того, чтобы превратить тебя в облачко пара. И не переводи тему. Ты знаешь, кто этот морок? — Нет. — Скажешь, когда узнаешь? — Нет. Его глаза сузились. — Это не игра, Адам. Его необходимо убить до того, как… — Ну так ищи и убивай — сказал я — у тебя для этого есть все шансы. — Он оградился от нас. Ни я, ни Бадхен, ни двое других не сможем его увидеть, пока он сам того не пожелает — сказал он мрачно. — Ты думаешь, что убив его, избавишься от аномалий? Аномалиями заведует Наама, а морок — едва лишь капля в море. — Капля, да. Но своими жертвоприношениями он делает из Бадхена чудовище. Нестабильного и смертельно опасного монстра. Как будто раньше тот не был нестабильным и опасным чудовищем, подумал я, а вслух сказал: — Чего ты боишься, Финкельштейн? Что у Наамы получится исполнить ее намерение и твой напарник потеряет связь с окружающим миром? Ничего страшного в этом случае не случится. — На твоем месте я бы тоже боялся, Эвигер. Мир без искры Бадхена долго не просуществует. — Наама… — Она лжет. Ты волен решать сам, кому верить, но правда одна: без Бадхена мы трое мало на что способны, и целый мир точно не потянем.
Вот оно как, подумал я. Очередная ложь очередного демиурга, а конечный результат, похоже, один: что в лоб, что по лбу.
— Она сказала, что он не погибнет, а просто потеряет воплощение в этом мире — все же завершил я свою мысль. — Это не так работает, Адам — мягко сказал Женя — уйдя с доски, он окончательно потеряет возможность воздействовать. Одного незримого присутствия недостаточно — это как посадить труп мертвого короля на трон и ожидать, что он продолжит исполнять королевские обязанности. — И что же мне делать? — пробормотал я. — Выдай мне морока, когда найдешь, вот и все, что я прошу. — Я подумаю об этом. Доволен? — Еще не совсем. — Бля, какого черта тебе еще…
Я не успел договорить: за долю секунды он каким-то образом оказался возле меня, теплые губы накрыли мои, а крепкие пальцы ощутимо сжали горло, не давая уйти от поцелуя.
Я дернулся, но прямо за моей спиной была стена, и Женя все сильнее вдавливал меня в шершавый бетон, ужесточая поцелуй и проникновение настойчивого языка. Почувствовав мое сопротивление, он оторвался от меня, но не отпустил, продолжая вдавливать в стенку.
— Ну почему с тобой так сложно… — прошептал мне куда-то в шею, проскальзывая по ней губами, а руками проникая под мятую домашнюю футболку.
На дворе стоял четвертый час ночи. Вряд ли в такое время еще кому-то придет в голову вынести мусор, подумал я, позволяя ему стянуть мои домашние штаны к коленям и приникнуть к моему восставшему члену горячим и жадным ртом. Серые глаза заглянули в мои с какой-то звериной тоской, а потом прикрылись, пока он отдавал себя на волю моим резким толчкам.
Зачем ты позволяешь мне это, думал я, путаясь пальцами в его волосах. Зачем покоряешься, хотя мы оба знаем, кто из нас двоих хозяин положения? Зачем затеял кутерьму со спасением мира, если сам понимаешь, что все твои действия в конце концов не будут иметь никакого смысла?
Оторвал его от себя, хотя до разрядки было еще ох как далеко, опустился на колени рядом с ним.
— Не хочешь?.. — прошептал он немного припухшими губами. — Не так, как сейчас. У тебя слезы на глазах, Женя. — Адам… — Я не могу обещать тебе, что приму сторону Бадхена. Прошу, не мешай мне найти морока, и не пробуй убить его. Мне нужно разобраться самому, что происходит. Если я убежусь в твоей правоте — помогу, даже если это будет означать конец для меня. Клянусь. Финкельштейн молча смотрел мне в глаза. Потом кивнул. — Я понял тебя. Не буду мешать. И буду ждать твоего ответа.
Я наблюдал, как он поднимается, стряхивает с колен пыль и песок первого весеннего хамсина*, и исчезает в темноте парковки.
И не знал, жалеть ли о данной клятве — или это было единственным правильным решением в моей ситуации.
Дома я обдумал слова Жени о Люстиге. Хоть тот и был мне по сути абсолютно чужим человеком, я не мог забыть, кто в нужный момент вытащил меня из Рима. После разговора с Сааром стало ясно, что спасал Эзер меня осознанно, и совпадением его появление в аэропорту не было.
И я позвонил Саару. Нааму я избегал — в последнее время она пугала меня лишь немного меньше Бадхена.
— Я не могу рисковать — были его первые слова после того, как я обрисовал ситуацию с Бадхеном. Я терпеливо ответил: — Он не помнит Нааму, не помнит тебя — пиво ведь ты не боялся с ним пить? И значит, Люстига он тоже не помнит. Саар молчал. — Может, мне стоит рассказать то же самое Нааме — пошел я на провокацию. — Не смей — резко ответил он — она или привяжет его к центру на веки вечные, чтобы точно не сбежал, или пустит в расход, как разменную монету.
— А ты что будешь делать? Сидеть и сомневаться до скончания веков? — не выдержал я.
— Я поговорю с ним. Нет — перебил он сам себя — ты с ним поговоришь. Объясни ему ситуацию, и пусть он сам решает, что делать. Меня он слушать не будет. А к тебе, думаю, прислушается. — Нет, так не пойдет — начал я, но Саар, посчитав, что груз ответственности сброшен, уже закончил разговор.
Разговаривать с Люстигом я даже не собирался, справедливо считая, что Саар рано или поздно дозреет до разговора сам, тем более, что спешить было некуда: если Эзер ждал двадцать лет, еще пару недель потерпеть ему будет нетрудно. Поиски морока я тоже отложил, потому что, откровенно говоря, суета с демиургами меня изрядно задолбала.
Поэтому, вместо того, чтобы изображать мальчика на побегушках, я решил отдаться жаркой и солнечной израильской весне и поехать на море с утра пораньше.
К сожалению, все мои планы пошли прахом: в шесть утра центр и юг страны начали бомбить из Газы. Закрывая за собой бронированную дверь защитной комнаты**, я вспомнил примету, которой научила меня Смадар: ждешь выборов — готовься к войне. Значит, Шаари хорошо выучил уроки своих предшественников.
Выходить в такой день на улицу не рекомендовалось, но я все же решил рискнуть. Улицы были непривычно пусты, и я неспешным шагом дошел до своей любимой Аромы и расположился за широким столом возле окна, который в другие дни всегда был занят. Сегодня кроме меня здесь сидели еще человека два, хотя обычно было набито битком. Время от времени неподалеку бухали взрывы, обозначающие, что «Железный купол»*** подсек очередную ракету, и тогда посетители и персонал тревожно поглядывали в окна. Что они потеряли здесь в такой день, я решительно не понимал — их, в отличие от меня, не защищало ничего, кроме точности «купола». Но, возможно, у многих просто не было выбора — работа есть работа.