Глава 3
По вторникам ко мне приходила уборщица, смуглая худая женщина лет сорока по имени Смадар. Вот и сегодня — я едва успел продрать глаза, а она уже открывала дверь своим ключом. Обычно на эти пару часов я обязательно планировал что-нибудь вне дома, но сегодня не успел — проспал.
— Адам! — весело крикнула она своим хрипловатым прокуренным голосом — ты почему дома сидишь? — А куда идти? — сонно ответил я. — Да куда хочешь, только не мешай мне.
— Понял, выметаюсь. Кофе в…
— …буфете, сахар в холодильнике. Знаю. Давай-давай. Иди вон тоже кофе попей… Может, познакомишься наконец с какой-нибудь приличной девушкой.
Выгнанный из собственного дома, я решил проехаться до южного Тель Авива. Как и всегда в таких случаях, я очень скоро горько пожалел о своем решении — сначала постояв в порядочном количестве пробок, а потом проведя минут пятнадцать в отчаянном поиске парковки. Наконец нашел что-то в районе старой автобусной станции.
Несмотря на то, что стояла середина рабочего дня, улицы города были битком забиты гуляющими. Я прошелся по району, который чем-то напоминал среднее между Найроби и чайнатауном, потом вернулся к машине и поехал туда, куда собирался изначально.
Мне давно уже следовало туда наведаться.
Говорят, что люди мечтают о бессмертии, но очень часто не знают, чем занять себя в скучный дождливый день.
Это правда. Когда ты бессмертен, время становится врагом номер один.
Его — времени — за две тысячи лет у меня было очень, очень много. Большую часть я тратил на странствия с места на место, на поиск ночлега, еды, безопасности. Но в какой-то момент крыша над головой находилась, брюхо оказывалось набито, ничто мне не угрожало.
Скука — вот чем являлся мой второй враг. Не сарацины и не крестоносцы, не римские воины и не испанская инквизиция (тут я вспомнил цитату из Монти Пайтона и усмехнулся).
Во все века и времена, я в первую очередь боролся со скукой.
Я перепробовал все, на что расщедрилась человеческая фантазия, дабы расшевелить и развеселить свой праздный разум: пил вино и курил опиум, спал и с женщинами, и с мужчинами, в разных комбинациях и количествах. Осознавая свою бесталанность, я тем не менее на долгие годы посвящал себя различным искусствам — писал, высекал из мрамора, даже лицедействовал. Иногда проникался любовью к спорту — особенно, когда это оказывалось в почете, и опять-таки пробовал все подряд. Остынув к физическим упражнениям, отдавался наукам, медицине, литературе…
Хотя две тысячи лет и покажутся кому-то просто большим числом, по личному опыту могу сказать, что для человеческого разума просуществовать так долго — все равно, что прожить бесконечность. А я ведь был всего лишь человеком, несмотря на бессмертие и сопутствующую ему неуязвимость. Может, боги и могут легко скользить по глади времени, не сознавая его течения — я честно прожил все эти миллиарды миллиардов секунд, каждую до единой.
К моему облегчению, мой разум не повредился — по крайней мере, буйнопомешанным я точно не являлся. Наверное, этому способствовала моя счастливая, как у Шерлока Холмса, способность забывать ненужное. Спустя несколько прожитых веков я обнаружил, что память милосердно отпускает многое, чему я был свидетелем. Я знал, что видел войска Саладина и Ричарда, стоящие друг напротив друга за мгновение до жесточайшей битвы — но деталей того дня я не помнил, как не помнил лиц Яна Гуса, Талейрана, или Тьюринга, хотя точно видел их всех. Встречи остались в моей памяти лишь в виде сухих фактов, лишенных деталей или эмоций, тогда как другие, куда менее замечательные вещи, я порой помню куда как лучше. Помню нежную прохладу галилейского моря, до того, как на его берегах появился город Тиберия. Помню клубы пыли и песка под копытами армии — чьей, когда и где?..- не знаю. Помню солнце, вздымающееся над полями, где охотился на уток с какими-то то ли горожанами, то ли дворянами — через много лет я снова гулял по этим полям, только теперь уток не было и в помине, а название стало очень претенциозное — елисейские.
Помню сладкие губы и объятия первой светловолосой женщины, которой я обладал. И первого мужчины — на это приключение я отважился только через два века своих скитаний.
В двадцать первом веке не осталось почти ничего, чем я мог бы кормить свою скуку. Не считать же телевидение и интернет альтернативой крестовым походам.
Тем не менее, пару лет назад нашлось то, что пока еще давало пищу моим уставшим разуму и душе.
Я стал волонтером — провожающим для умирающих людей.
Не для тех, кому требовалось отпущение грехов, или последнее напутствие, или рассказ про загробную жизнь.
Оказывается, людей, которые не желали этого всего, было куда больше, чем я думал. Некоторым не с кем было проститься — у них, как и у меня, не осталось рядом ни одной близкой живой души. Они просто хотели по-человечески провести последние часы и минуты своей жизни. Не с медсестрой, которая украдкой поглядывает на часы, потому, что разрывается между умирающим и живыми, не с изнывающим от скуки племянником, который уткнулся в свой смартфон и, как Евгений Онегин, мечтает — «когда же черт возьмет тебя».
Не с ними. Со мной.
Ведь у меня времени имелось всегда больше, чем достаточно.
На входе в хоспис ко мне подлетел мой коллега, молодой и зеленый соцработник. Кажется, Идан.
— Спасибо, что пришел, Адам! Что-то случилось, что тебя давно не было? — Помогал бывшему однокласснику с жильем — ответил я, хмыкнув про себя за такую беспардонную ложь. — О, понятно — рассеянно ответил Идан — мне нужна твоя помощь сегодня, прямо сейчас. — Весь к твоим услугам — ответил я, улыбаясь. — В пятой комнате. Тут я понял, что с Иданом не все ладно. Он старался говорить ровно и профессионально, но получалось излишне резко для такого добряка, как он. Значит, что-то было не так. — Не хочешь мне ничего рассказать? — Он мой дядя — поколебавшись, ответил Идан — Но он… не самый лучший человек, скажем так. Я не хочу идти туда, понимаешь? — Если скажешь, что он тебя в детстве изнасиловал, я тоже туда не пойду. Пусть подыхает в одиночку — ответил я серьезно. — Нет, не так все плохо — испугался Идан — он не извращенц, не абьюзер… по крайней мере, я о таком за ним не знаю. Но и хорошим человеком его не назовешь. Изменял тете, на моих кузенов плевать хотел… боюсь, что не смогу стать ему подходящим спутником перед смертью. Да еще наговорю лишнего — глаза его потемнели, и я поверил, что да: наговорит. — Ясно. Ну что, с этим уже можно работать. Иди к своим праведникам — я кивнул у сторону общей комнаты хосписа, где сидели остальные его обитатели, и ждали прибытия какой-то звездульки, которая хоть немного отвлекла бы их от невеселых будней.
Он облегченно улыбнулся и поспешил к своим. А я направился в пятую.
Комнаты в хосписе были очень уютными — светлыми и чистыми, с красивыми картинами на стенах, светлой мебелью, кучей техники.
Все это, на мой взгляд, только ухудшало дело. Никому не весело преждевременно покидать пятизвездочный отель, особенно если выгоняют, фигурально говоря, практически насильно. Может, руководители хосписа считали, что это дает постояльцам недостающую, по их мнению, мотивацию поскорее выздороветь?.. Я не знаю.
На широкой кровати лежал тощий человек лет сорока. В черной фуфайке и длинных черных шортах, он выглядел немного похожим на Стива Джобса в его последние дни.
Я сверился с табличкой на изножье кровати. — Орон? — Я — хрипло ответил он. — Меня зовут Адам. Спрашивать его, как он себя чувствует, не имело смысла — и так ясно, что хреново.
Я сел в удобное кресло возле Орона.
Он молчал, лишь хрипло дышал. Кроме этого дыхания, в комнате стояла такая тишина, что казалось, я слышал тихое капание обезболивающего из капельницы в трубку, присоединенную иглой к его вене.
— Мой племянник… там… — проговорил он, не открывая глаз. — Идан? Точно, там. — Не хочет меня видеть — горько сказал он. — А вы его — хотите? — Не знаю… Может, чтобы извиниться… — Могу передать извинения. Потом. Или сейчас позвать его? Он помолчал, облизнул губы слегка приоткрыл веки и взглянул на меня. Глаза его были полны страдания — как и у всех, кто оказывался на здешних койках. — Наверное… потом будет лучше. — Чем хотите заняться пока что? — спросил я. — Не знаю. Хочу… лежать. Послушать что-нибудь… Поговорить… Ясно — передо мной не самый беспокойный тип умирающих, но и не из тихих. Многие просто просили, чтобы я молча держал им руку, и их я любил больше всего. Хотя встречались и такие, кто до последнего жаловались, умоляли и плакали. Так что сегодня мне еще повезло. — Давайте поговорим — покладисто ответил я. Он опять прикрыл глаза, а я начал болтать всякую ничего не значащую чепуху. Главное — чтобы болтовня не раздражала душу и разум, и не навевала скуку и тоску.