Я молча поднялся и пошел к двери. В самом начале волонтерской деятельности меня инструктировали: если вас не хотят видеть в комнате, не старайтесь убедить человека, что он ошибается, не пытайтесь остаться силой и против его желания. В последние часы слово умирающего — закон. Выгоняют — вставать и выходить. Если надо, позовут обратно. Нет — значит, человек решил уйти один, и на то его полное право.
На моем опыте, проводника возвращали обратно в половине случаев — тихим «стойте» или через медсестру. Для этого полагалось оставаться в хосписе хотя бы в течение двух-трех часов после просьбы освободить помещение. Но обычно просили вернуться, стоило только открыть входную дверь.
Так произошло и в этот раз. Я едва взялся за дверную ручку, как услышал его хриплое:
— Останься. Послушно вернулся обратно в кресло. — Адам — прошептал он — сделай что-нибудь. Я так боюсь… боюсь, понимаешь? — голос его задрожал. — Хочешь взять меня за руку? Многим помогает — сказал я вполголоса. — Нет. Хочу… обними меня. Вам можно обнимать клиентов? — Можно, конечно. Адир вяло хлопнул ладонью по краю постели, и я пересел к нему. Скинул с ног кроксы, в которых обычно ходил в хосписе, вытянул ноги и обнял его за плечи, позволив тощей шее устроиться на моем плече. Места для меня оказалось предостаточно — у него, как оказалось, не было левой ноги. — Удобно? — Нормально — он мотнул головой туда-сюда — не думаю, что шея успеет затечь за оставшееся время.
Собственный черный юмор подействовал на него убийственно — губы скривились, а потом он зарыдал в голос, как маленький ребенок, который наконец осознал всю несправедливость окружающего мира и свою беспомощность перед ним.
— Почему я? — шептал он, уткнувшись носом мне в бок — почему именно я, Адам? За что?
Я осторожно поглаживал костлявое плечо Адира и молчал. Вряд ли ему требовались ответы. Он и сам прекрасно знал: ни за что. Подобные вещи редко происходят с людьми за что-то.
— Сделай хоть что-нибудь, прошу — шептал он раз за разом, повторяя это как мантру — сделай хоть что-то, Адам… — Скажи мне, что сделать — прошептал я ему на ухо, прижимая к себе. Его сердце лихорадочно билось об мои ребра, на бледных щеках выступил болезненный румянец, и я обеспокоенно подумал, что намечающаяся паническая атака запросто его убьет. Потянулся к капельнице и прибавил частоту капель, хоть по идее и полагалось ничего лишнего не трогать. Но в его случае терять было нечего, и я рискнул.
Адир вздрагивал в моих объятиях, захватив меня самого в кольцо цепких, хоть и слабых рук.
— Я не знаю… обними еще крепче. Я не знаю… господи…
Такие, как он, попадались мне нечасто — обычно к последнему этапу болезни большинство смирялось, особенно те, кто находился под постоянным наблюдением паллиативных психологов, или был слишком слабым, чтобы чувствовать что-либо, кроме смертельной усталости.
После подобных случаев некоторые особо слабонервные волонтеры переставали появляться в хосписе, хотя именно этому типу больных помощь провожающего требовалась больше всего.
Он лег почти что поверх меня, обхватив руками, как любимого плюшевого мишку и положив голову мне на грудь, хоть это и было чертовски неудобно — по крайней мере, мне. Замер в такой позе, и я тоже старался не двигаться.
В комнату неслышно зашла медсестра, поменяла капельницу и так же тихо вышла.
Адир лежал неподвижно, лишь изредка издавая слабый звук — то ли стон, то ли всхлип. Я покосился на капельницу, прикидывая, не стоит ли повысить дозу еще немного, но пока решил этого не делать.
— Хочешь рассказать что-нибудь? — тихо сказал ему на ухо — или лучше, чтобы я говорил?
Он мотнул головой и прижался крепче.
— Просто обнимай меня. Так сильно, как можешь. Прошу.
Он уже не рыдал — видимо, приступ отнял у него все силы, а заодно и несколько последних часов жизни. Только всхлипывал, цепляясь пальцами с посиневшими ногтями в мой живот. Я терпел. Поглаживал его по напряженной спине, чувствуя, как постепенно расслабляются окаменевшие от страха мышцы.
Кажется, от слез ему стало легче — дыхание стало неглубоким и прерывистым, но без судорожных всхлипов. Через какое-то время я привык к неудобной позе, и даже немного расслабился сам, задумавшись о чем-то своем. И пропустил тот момент, когда что-то изменилось.
Адир зашевелился, потом дернулся и схватился за горло.
— Адам… я не могу дышать… Адам… я…
Я немного отстранился, посмотрел в его лицо и понял, что началось удушье. Он дергался у меня в руках, как рыба, вытащенная на воздух. Или как висельник в веревке.
— Сде… Ада… — его губы стремительно синели, глаза расширились от накатывающего смертного ужаса. Я спешно надавил кнопку экстренного вызова медсестры, и продолжал крепко держать в объятиях, пока не прибежал персонал и подсоединил его к аппарату искусственной вентиляции легких.
В себя Адир после этой процедуры не пришел, и я вышел на свежий воздух. Курить пока было нельзя — на случай, если придется возвращаться в комнату, и вместо этого я влил в себя третью порцию кофе, пока любовался великолепными ирисами в палисаднике, принадлежащем хоспису.
— Приедешь завтра? — раздался позади меня голос Идана. Я обернулся. — Приеду, если он очнется. — Я позвоню тебе, если очнется… точнее, в любом случае позвоню. — Угу. — Что-то случилось? — обеспокоился он — обычно ты как-то спокойнее все воспринимаешь. — Отвык уже. И случай, мягко говоря, не из легких. — Вот блин…закон Мерфи в действии, а? — Точно — я посмотрел в его расстроенное лицо — не бойся, не брошу я тебя. Если надо — буду приходить. Он вымученно рассмеялся. — У нас сильный недобор, Адам. — Я так и понял после твоего десятого звонка за последние два месяца.
— Хорошо, что ты понимаешь тонкие намеки — ответил он серьезно.
Я посмотрел на часы. Три часа дня. Неужели прошло уже семь часов с утренней чашки кофе? Желудок жалобно молил о пощаде и нормальной еде.
— Ладно, я пока поеду перекушу чего-нибудь. Если что, звони — буду здесь в течение получаса.
Мы пожали друг другу на прощание руки и я зашагал к машине, гадая, стоит ли возвращаться домой, или на всякий случай ждать звонка от Идана в ближайшей забеголовке.
Солнце нещадно пекло и в салоне автомобиля было невыносимо жарко, пока я не врубил кондиционер на полную мощность. Глядя на плавящееся от июньской жары небо, я плюнул и поехал к себе — остывать и смывать запах хосписной безнадеги, но телефон держал наготове даже в душевой кабине.
Днем Идан не позвонил, а к восьми вечера от него пришло сообщение:
«Он так и не пришел в сознание. Скончался полчаса назад».
«Ясно» — написал я, оторвавшись от кормежки новенькой Сони.
Ответа не последовало, но молчание тоже может быть красноречивым, и я добавил через несколько минут:
«Звони, если надо. Я не сбегу».
Через минуту пришел эмодзи с огромными глазами полными слез.
Я хмыкнул. Ничего не скажешь, интересный способ выражать признательность. Надо опробовать его на Финкельштейне.
Через несколько дней новости заставили меня отвлечься от своих собственных проблем: законопроект об увеличении квоты на гастарбайтеров прошел в первом чтении. Зачем Шаари столько новых иностранных рабочих, я не понимал. С полицией дело тоже обстояло туманно — ее изъятие из арабских городов разом повысило в них уровень бытовых убийств. Если раньше я встречал в газете упоминание об одном-двух «убийствах чести» раз в пару месяцев, теперь такое происходило куда чаще — почти каждую неделю. Жители требовали вернуть полицию в их города, но требования попросту игнорировались.