— Неужели рискнете миллионами живых существ ради своей безопасности?
— Я морок, Адам. Мне плевать на миллионы живых существ, как, впрочем, и вам. Но, надеюсь, не Бадхену и его друзьям. — Хреновый из вас глава правительства — сказал я сквозь зубы. — Тем не менее, меня переизбрали. Народу лучше знать, не так ли? Так что позвоните своим общим с Бадхеном друзьям и объясните им ситуацию. — А если нет? — Я смогу найти его сам — как понимаете, в моем распоряжении разведка, спецслужбы и полиция. — Если могли бы — давно бы нашли. Ни хрена не стоят эти спецслужбы, если дело касается демиурга, так? — усмехнулся я. — Ничего, время у меня есть. Чего не скажешь о невезучих, которые закончат свои дни на алтаре — одними губами улыбнулся он. Я пожал плечами. — Всего пять минут назад вы заявили, что мне плевать на людей, а теперь пытаетесь шантажировать своими будущими жертвами. — Вы же гуманист — сказал он, все так же улыбаясь губами. — Оттого, что работаю с умирающими? Это разный гуманизм, Шаари. Я сочувствую людям, но не спасаю их. Видите разницу? — Что же, в таком случае каждый останется при своих. Я помолчал. Кажется, беседа зашла в тупик. Он заговорил первым. — Услуга за услугу. Встреча в обмен на то, что он вас никогда не сможет уничтожить. Я осмыслил его слова. Скорее всего, это подразумевало очередной ритуал с последующим скармливанием души Бадхену. Еще стало понятно, почему он сам не боится встретить своего кумира лицом к лицу — если такой ритуал существует, Шаари наверняка загодя позаботился о собственной шкуре. — Грязная сделка — усмехнулся я. — Есть такое. — Я подумаю. Он кивнул и поднялся. — Подумайте обязательно Адам. Надеюсь, что при нашей следующей встрече у вас будет утвердительный ответ. Не вставайте, скоро вас выведут… и передавайте привет Бадхену.
Как и в прошлый раз, он вышел первым, а меня проводил до самых дверей машины человек в костюме.
— Если откровенно — за кого вы голосовали? — спросил я, перед тем, как сесть в автомобиль.
Ответа от него, разумеется, не последовало.
По дороге назад я задремал прямо на заднем сидении — шофер молчал, машина шла плавно, тихо журчала вечерняя музыка на популярной радиостанции.
Но добравшись до постели, заснуть не мог еще очень долго. То ли перебил сон, то ли мыслей в голове на ночь глядя появилось слишком много. Сам того не замечая, я начал продумывать план организации судьбоносной встречи Бадхена с Шаари, просчитывая разные варианты, хотя большинство из них заканчивались в моем воображении весьма плачевно.
Так ничего не придумав, заснул.
В конце концов, спешить было некуда.
К субботе наступила настолько непереносимая жара, что я заперся на весь день дома с кондиционером и не выходил даже на балкон. Курить в такую жару было невозможно — к ощущению, что тебя поджаривают на сковороде, подмешивалось чувство, что вдобавок подвергают холодному копчению.
К вечеру стало чуть легче. Я принял четвертый за день душ, а потом спонтанно решил поехать к морю. За последние года четыре я не был там ни разу, хоть и жил в десяти минутах езды от него.
В Средиземном море не рекомендуется купаться после наступления темноты — уж очень коварны в нем подводные течения и ямы. Но я любил его именно ночью: людей на пляже в эти часы почти нет, только кое-где прячутся в палатках парочки, да купают своих лошадей арабские детишки.
В ста метрах сверкала фонарями набережная, как всегда полная туристов, а море было черным и пустым, как две тысячи лет назад.
Я сделал пару заплывов метров на двести и обратно, после чего, запыхавшийся и довольный, лег на согретое раскаленным песком полотенце. Ветер на побережье был влажный, но прохладный, и мне впервые за весь день захотелось курить.
Я кое-как вытер руки о край полотенца и вытянул из рюкзака сигареты.
Затянулся первым за день глотком дыма, и в этот миг на полотенце наступила чья-то нога в брезентовых сандалиях.
— Прикурить не найдется? — знакомый хрипловатый баритон.
Я поднял голову и подавился дымом. В метре от меня стоял Бадхен.
Финкельштейн был не прав, говоря, что в том ничего не осталось от Костика: одежда была неизменной, как и нечесаные отросшие волосы, щетина на щеках и сигарета в зубах.
Тот же прищур и усмешка.
А вот глаза… глаза были не Костика.
Я молча протянул зажигалку.
Он прикурил и без спроса сел на полотенце.
— От тебя воняет страхом — сказал он, сделав затяжку — жаль, что ты так труслив. Возможно, будь в тебе немного больше храбрости, мир пошел бы по лучшему сценарию. Плохому танцору яйца мешают, подумал я. Разумеется, кто же виноват в том, что твое творение все еще далеко от идеала. — Ты виноват, кто же еще — сказал он — и я не собираюсь причинять тебе вреда, так что перестань трястись и оденься. Холодно.
Глядя, как я натягиваю на мокрое тело майку и длинные шорты, он молча курил. Одежда сразу же прилипла к коже, а посвежевший ветер с моря тепла не добавлял, но приходилось терпеть.
— Дай сигарету. Я последнюю докурил только что — сказал он, едва я успел опуститься обратно на полотенце.
Протянул ему пачку, вытащил себе тоже. Щелкнул зажигалкой, затягиваясь, и ощутил, так он склоняется ко мне, чтобы зажечь свою.
— Финкельштейн ходит вокруг меня в последнее время кругами, как стервятник над падалью. Да и от других двух я чувствую движение — сказал он наконец — и я знаю, к чему это все ведет. А ты знаешь? Я поколебался и кивнул. — Хорошо, что хотя бы не врешь.
Его рука неторопливо легла на мое плечо и я сделал над собой усилие, чтобы не сбросить ее в тот же миг.
— Забавно, не так ли? Как ничтожество вроде тебя оказалось замешанным в проблемах макрокосмоса. И смешно, какие надежды возлагают на тебя остальные без всяких на то оснований — потому, что верят, что я держу тебя живым до сих пор по какой-то очень веской причине.
Рука поднялась вдоль моего плеча, обхватила за шею и потянула к себе, так, что я невольно привалился спиной к его груди. Жесткие пальцы скользнули по затылку, к горлу, прошлись по отросшей за день щетине у кадыка.
— Женя всегда к тебе неровно дышал. А вот остальные двое сделали на тебя стойку, только когда увидели нас вместе. Наверное, не могли понять, с чего это я увлекся тобой — ведь для них ты такой же червь, как и остальные смертные.
Горячие губы коснулись затылка, и у меня что-то ухнуло в животе. Я неверяще прислушивался к ощущениям — у меня стоит на Бадхена?! Пресвятые угодники, что происходит?
— Мне нравится, когда ты молчалив, как сейчас — прошептал он мне в ухо — жаль, что не можешь молчать почаще. Может, тогда я был бы к тебе добрее.
Я закусил щеку, пытаясь унять дыхание. Страх и возбуждение смешивались в крови, убивая напрочь весь здравый смысл. Он почти не касался меня, но даже его дыхание на виске распаляло жар, проснувшийся в груди.
— Хотя, будь ты всегда молчалив, мне быстро бы наскучило.
Рука забралась под майку, и я с трудом сдержал стон. Что со мной происходит, подумал я в панике. Я никогда не хотел его!
— Что ты… сделал со мной — получилось прохрипеть, пока его рука блуждала вверх и вниз по моей покрытой мурашками коже. — Всего лишь поиграл немного с твоей свободой воли. Неплохо, правда? — Ты…не можешь… — Я могу все, что захочу, Адам. Поэтому, если я чего-то не делаю, на то есть только одна причина — я не хочу этого. Запомни раз и навсегда. Жаль, что остальные — Женя и как их там — такого простого факта запомнить не могут.
Я почувствовал, как что-то теплое и жгучее течет у меня по щекам, и только спустя пару мгновений осознал, что это слезы.
Я не плакал уже… я никогда не плакал.
Свобода воли — вот то неизменное, неприкосновенное навсегда. По крайней мере, я так верил до сего момента. Вот что отличало демиурга от кукловода, а человека — от марионетки. Боги не любят играть в куклы, им нравится, когда куклы играют сами, и именно для этого нужна свобода воли. Вот оно — правило игры, которое не нарушит ни один бог, потому что это уничтожит саму игру.
Очевидно, для некоторых демиургов таких правил не существовало.
Тело вопило от желания, а сердце — о любви к Бадхену. Поэмы, которые поэты складывали веками, внезапно обрели смысл. Я хотел его всем телом, и не только — я хотел его душой. Любил безусловной любовью, страстной любовью… эрос, прагма, агапе… что там еще? Бадхен свалил на меня все разом, и наслаждался этим. Я любил его сейчас — искренне и навсегда. Или, по крайней мере, пока ему не надоест и он вернет мне мою волю. От мысли, что я могу потерять это невообразимое чувство, которого никогда не ощущал в своей жизни, захотелось зарыдать. Я не хотел прекращать любить его. Я хотел отдаться ему — прямо сейчас и здесь, на желтом тель-авивском песке. Хотел излить свою любовь, дать ему все, что он пожелает.