— С Люстигом что делать? — сказал я, засовывая деньги в карман домашних штанов.
— Бадхен им займется — сказал Женя. Это прозвучало, как похоронный звон. Но я не протестовал.
Располагаясь в каком-то захудалом постоялом домике — это было что-то вроде местного аналога «лав-отеля», где не просили удостоверения личности — я думал про Люстига. Если Женя поговорит с Бадхеном, это закончится очередным политическим убийством. По-другому тот ничего улаживать не умеет. Убить — и дело с концом.
Не то, что мне было жаль Люстига. Или политическое состояние Израиля после того, как очередной крупный политик умрет не своей смертью.
Поговорить с Бадхеном или Финкельштейном тоже не было возможности — телефон остался в квартире.
Чтобы хоть что-то делать, я заварил чай. В мини-холодильнике лежала тарелка с дениш и маленькая бутылка вина, я вытащил их на стол.
Сел и сунул руки в карманы. И наткнулся в одном из них на что-то картонное, плоское и остроугольное.
Черная карточка с номером телефона.
Телефонный аппарат в номере был — работающий. Я снял трубку, глядя на номер.
Две минуты — позвонить Люстигу, предупредить, повесить трубку.
А потом что?
Он не прекратит своих попыток. Он искренне убежден в том, что я знаю это чертово имя. Нет, у него не получится добраться до меня всерьез — но попортить достаточно крови он сможет. Потоптаться в моих финансовых делах, сунуть нос в мои махинации с документами — он прекрасно знает, где копать, сам мне давал контакты нужных людей. Я тоже могу в случае чего под него копнуть, но…
Но мне проще просто не звонить ему. Дать Бадхену и Жене все «уладить».
И я никогда не услышу о Люстиге… разве что прочту некролог в завтрашних новостях.
Я снова снял трубку. Набрал номер.
Три гудка. Четыре. Девять.
— Ну же, Эзер. Пока я не передумал — пробормотал себе под нос. И он ответил. — Да, Адам? — спокойный низкий голос. — Откуда ты знаешь, что это я? — Эта линия — для тебя. Ты передумал? Хочешь мне кое-что рассказать? — Да. Хочу. — Ну давай — даже по телефону стало слышно, как охрип его голос. — Ты на прицеле Бадхена — сказал я — он уже в пути. Он, кажется, сперва не понял, о чем я. Потом засмеялся. — Угрожаешь? — Нет. Правду говорю. Извини. Молчание. — Адам? — Что? — Мне надо кое-что тебе рассказать. Я посмотрел на часы. — Ты уверен? На твоем месте я бы собирал чемодан и драпал. Он снова засмеялся. — После того, как я мечтал об этом последние восемьдесят лет? Я запнулся. — Я забыл — сказал честно. — Так ты хочешь послушать кое-что? — Да — сказал я со вздохом. Выслушать человека на пороге смерти? Не впервой.
Люстиг давно уже повесил трубку, а я все думал над его рассказом. Теперь понятно, почему он говорил, что месть не приносит ни удовольствия, ни удовлетворения — получается, испытал это на себе.
Посмотрел на часы. Пять утра. Ложиться спать? Или звонить такси и ехать домой? Вряд ли полицейские до сих пор меня сторожат.
Глаза слипались, и я все-таки решил лечь.
Бросил ненужную уже карточку в мусорный пакет под раковиной, лег на кровать, жалобно заскрипевшую под моей тяжестью. Неплохо ее растрахали, подумалось перед тем, как провалиться в сон.
Спал я недолго, проснулся ближе к девяти. Принял душ, вызвал наконец такси. И поехал домой.
Водитель слушал обычную восточную музыку. Начались новости, и он прибавил звук.
— Тело председателя Кнессета, господина Эзера Люстига, было найдено сегодня в его доме. Причина смерти пока не разглашается. — Убили его, что же еще — буркнул шофер на арабском. — Скорее всего — согласился я. И понял, какую совершил ошибку: всю дорогу до дома пришлось слушать разглагольствования на тему еврейской политической жизни. — Одно хорошо — напутствовал он меня, когда я расплачивался за проезд — пока у них бардак, о нашем собственном бардаке они еще долго думать не будут. — И то верно — дабы сэкономить время, я соглашался со всем. Получил свою сдачу и вышел из машины.
До вечера я провел время спокойно. Спокойно было на душе — за Люстига, который наконец получил то, что хотел. За то, что меня больше не будут доставать по телефону. За Женю — что в кои-то веки сдержал обещание в случае чего придти на помощь.
— Следствие установило, что причиной смерти покойного председателя Кнессета, господина Эзера Люстига является самоубийство — вещал ведущих утренних новостей по второму госканалу — На месте была найдена предсмертная записка, содержание проверяется следственными органами.
Самоубийство? Записка? Час от часу не легче.
Звонить и расспрашивать Женю я не собирался, но время от времени проверял новости — хотелось понять, что они в этот раз намудрили.
Записку опубликовали через несколько дней во всех новостях — и смаковали еще много дней.
«Через полчаса я буду мертв. Я не жалею об этом — наоборот. Я прожил долгую жизнь, сделал много ошибок. Но не жалею ни о чем.
У христиан принято исповедоваться перед смертью. Это не исповедь — скорее, признание самой большой моей ошибки.
Я убил человека. Нет, не врага на войне — их я тоже убивал достаточно. И не личного врага — потому что персонально он мне ничего не сделал. Он всего лишь был сыном человека, пославшего на смерть всю мою семью.
Мордехай Хаим Румковский. Долгие годы я изучал его семью. Я знаю их всех — по фотографиям, по воспоминаниям предков — тех, кто выжил после его знаменитого «Отдайте мне ваших детей!».
Полтора года назад я не думал о политике. Работал волонтером в хосписе. Был счастлив и доволен своей судьбой. О мести я тоже не думал — тогда.
Мне нравилась моя работа. Я помогал людям смириться со своей смертью, и они уходили спокойные. Они уходили с миром. Мне казалось, что я наконец нашел свое призвание — после долгих лет метаний.
Полтора года назад я вошел в комнату своего последнего клиента. И узнал его сразу же. Он был так похож на своего отца. Немощный старик, съедаемый раковой опухолью — но он был сыном убийцы. Я видел достаточно фотографий. И для верности прочел его имя на табличке — Авнер Румковский.
Я не уверен, что не обезумел в ту минуту. Долг говорил мне дать этому человеку то, что ему надо — утешение, спокойствие — и уйти.
А кровь моих предков приказывала отомстить. За деда. За младенца, погибшего в газокамере.
Кровь победила долг. Я не думал долго. В палате было много запасных подушек. И я задушил его. Умирающего человека легко убить.
Никто не узнал правды. Я вышел из комнаты и сказал сестре, что мой подопечный скончался. Этим заканчивались все мои визиты в хоспис — но в первый и в последний раз я взял дело в свои руки.
В тот же день я покинул свою работу навсегда, хотя и любил ее искренне.
Я убил человека, который не сделал мне ничего плохого. Он не посылал на смерть людей. Он был простым бухгалтером.
Но он был сыном — как и тот младенец в газокамере.
И я свершил — не правосудие, нет. Это была самая настоящая танахическая месть — око за око, зуб за зуб, сына за сына.
Месть не принесла мне облегчения. Я тосковал по работе, мне хотелось искупить свою вину.
Я пошел в политику, чтобы что-то исправить. Совершить больше добра, словно это могло отменить свое преступление.