Почему-то объяснение Финкельштейна вызвало во мне отвращение. Представилось одно из чудовищ, живущих в глубине океана — на лбу тонкий отросток с крошечным огоньком, а за ним скрывается огромное уродливое существо, готовое поглотить все, что попадется на пути. Я поежился.
— Почему Бадхен пришел ко мне в тот день? — Мы ошиблись — сказал он, словно не услышав моего вопроса — хотя все поначалу казалось правильным. Твоей души и всех ее потрохов хватило, чтобы закрыть проход навсегда. — Почему именно моей души, Женя? Вопрос снова остался без ответа. — Проход закрылся, но нас оторвало, как прищемившийся хвост от ящерицы. Видишь, мы все еще подергиваемся. Странное ощущение. — он снова закашлялся и допил воду. Я налил ему еще из бутылки минеральной воды. Женя взглянул на меня старческими выцветшими глазами, и я отвел взгляд.
— Ты ненадолго нас переживешь, если вообще… — в голосе его не было злорадства. Легкая грусть.
— Знаю. — Ты ведь знаешь, что я любил тебя? — Нет, этого не знаю. — Разум делает страшные вещи даже с богами — прошептал он — Например, дает нам достаточно человечности, чтобы полюбить. — Напишу это у себя на стене в Фейсбуке — пробормотал я, чтобы скрыть некоторое душевное смущение. Финкельштейн усмехнулся — почти как в лучшие времена. — Не любишь признания в любви? Да еще от умирающих стариков? — Скорее, от умирающих богов.
Он вздохнул — глубоко, как сбросивший наконец непосильную ношу человек.
— Дай мне отдохнуть, Эвигер. А лучше — уходи. Скоро ко мне наведаются еще гости. — Не хочешь, чтобы я остался до конца? — Нет. Для твоего же блага. Я кивнул. Хотел было подняться с места, но он слабо коснулся моих пальцев своими. — Прощальный…
Я понял его. Наклонился и запечатлел на его лбу последний поцелуй.
Никакая сила на свете не заставила бы меня коснуться его губ.
— Как… по-отцовски — прошептал он — даже… по-матерински… не зря же…
Я подождал еще пару минут — на случай, если он решит сказать ещё что-нибудь. Но он молчал. Дышал размеренно, хоть и тяжело. Изредка подрагивали ресницы.
Я поставил наполовину пустой стакан на прикроватный столик и неслышно вышел из квартиры.
Теперь я попрощался и с ним тоже.
Пока я сидел у Финкельштейна, на улице начался дождь. Я добежал до машины, уселся и включил обогрев — было прохладно, а из-за вмиг промокшей одежды — неприятно и сыро. Закурил сигарету, раздумывая об увиденном. Спешить было некуда, и я включил Дейва Брубека на телефоне, рассеянно поглядывая по сторонам.
Из машины хорошо просматривалась дорожка, ведущая от улицы к подъезду. Дождь барабанил по блестящей и гладкой кладке, улица была пустынна — кто захочет в такое время выходить наружу?
Мелькнул тусклый свет велосипедного фонарика. Должно быть, припозднившийся сосед, подумал я, и посочувствовал человеку, в такую погоду вынужденному возвращаться домой на двухколесном транспорте.
Тот бросил велосипед прямо на дорожке, стянул с головы мокрый капюшон темно-серой ветровки, и я подался вперед, не веря своим глазам — копна курчавых волос рассыпалась по плечам.
Наама.
Джаз внезапно начал навязчиво бить по ушам и нервам, я выключил музыку. В наступившей тишине слышен был только шум работающих дворников, непрерывный гул дождя и журчание мутных потоков воды по асфальту.
Наама уверенно набрала код от входной двери, открыла ее и скрылась на лестничной клетке.
Я понял, что не дышу. Сделал несколько осознанных вдохов и выдохов. Подумал, стоит ли дождаться ее возвращения, или лучше поехать домой, пока она меня не заметила. Сделав выбор, переставил рукоятку коробки передач с «P» на «R».
О том, что она собирается делать наверху, в квартире Финкельштейна, я старался не думать. Точнее, заставлял себя не думать.
В конце концов, я так или иначе не смог бы ему помочь.
Последние дни перед отлетом пролетели быстро. Я почти не выходил из дома — после нападения хулиганов рисковать не стоило.
В утро отлета поехал в аэропорт на собственной машине, решив, что оставлю ее на долгосрочной парковке, а когда придет время, ее просто отбуксируют — куда, меня не слишком интересовало. В этот раз я твердо был намерен не возвращаться сюда никогда.
Третий терминал был, как всегда, забит людьми до отказа. Очередь на проверку безопасности змеилась вдоль натянутых барьеров шестирядным слоем, и я в очередной раз пожалел об утраченной возможности проходить мимо людей незаметным.
Наконец, очередь к проверяющей паспорта девушке-офицеру дошла и до меня.
Я полез в карман за паспортом и билетами. И замер.
Документов на месте не оказалось. Кажется, именно так проявляется истинное чувство дежавю.
Меня прошиб холодный пот, потому как я твердо помнил, что брал их с собой. Мало того — проверил их не далее, как двадцать минут назад, еще сидя в машине, а потом еще раз у самого входа в терминал.
Их не могли украсть, потому что я, наученный горьким опытом, уже лет тридцать не держал документы во внешних карманах.
Ко мне никто не подходил, никто меня не касался — это не мог быть обычный аэропортный воришка, тем более, что бумажник, набитый деньгами, так и остался лежать во внешнем кармане куртки.
Вместе с пОтом пришла мелкая дрожь в руках, потому что стало предельно ясно, к чему все ведет и чьих это рук дело, и при этом я оказался совершенно беспомощен — без паспорта мне не пройти проверки, а чтобы сделать новый паспорт, надо отойти к специальной кассе, где меня уже наверняка будет ждать…
— Иди за мной, Адам — мягкий негромкий голос за спиной. — Дай мне улететь, Наама. Нам с тобой нечего делить — ответил я не оборачиваясь. — Забавно, что ты все еще так думаешь. Значит, ты так ничего не понял. Ничего. Скоро поймешь. Я рванулся в сторону — в отчаянной попытке бегства.
И в ту же секунду все исчезло.
====== Глава 36 ======
Глава 36
Я очнулся на голом каменном полу в полутемной комнате. С трудом поднялся на локте и огляделся.
Это место совершенно не походило на угловатую архитектуру Бен-Гурионского аэропорта.
Скорее, оно напоминало покои государя в Кейсарии — мозаичный пол, выполненный в лазуревых и песочных тонах, фрески на стенах, низкие клисмосы у стен. Освещение, впрочем, было самым обычным, современным: тусклые трубки ртутных ламп под неровным потолком. Были ли мы и вправду в Кейсарии, или же в каком-нибудь из местных исторических музеев, для меня не имело сейчас никакого значения. Я понимал только одно: побег не удался.