Голова нестерпимо болела, и из-за этого все происходящее воспринималось в каком-то мучительном мареве. В углу я увидел бутылку — обычную полуторалитровую бутылку Сан Бенедетто, полную до краев. Открыл и отхлебнул сразу половину. Стало чуть лучше, но боль не прошла.
Глаза привыкали в сумеркам, и я присмотрелся к фрескам. Хотя с этим определением я погорячился — скорее, это напоминало древнюю наскальную живопись — или искусную подделку под нее. Напрягая зрение, я различил изображения животных —
быков, птицы наподобие орла, и целого прайда львов. Поверху толпились человеческие фигурки — первобытные люди с копьями. Судя по воинственным позам, рисунок изображал охоту.
Мозаика на полу повторяла настенные рисунки, но в эллинистком стиле, столь любимом царем Иродом. Те же орлы, быки и крупные кошачьи. Значит, это все-таки была Кейсария — мало ли чего тут успели раскопать за последние годы. Хотя я не помнил во дворце именно этого помещения.
Я не был идиотом, и прекрасно видел «тонкий» символизм изображений. Но не понимал другого — зачем это нужно моей похитительнице.
— Вижу, ты очнулся — знакомый голос заставил меня подскочить на месте. Не знаю, как я раньше не заметил ее — стоящую слева от меня фигуру. — Наама. — Может быть — она наклонила голову, и я попятился. — Саар?.. — Вполне возможно и так. — Кто ты? — от происходящего голова разболелась еще больше. — Наама. Саар. Как тебе угодно, Адам.
Голос был немного ниже, чем я помнил. Он мог одинаково принадлежать как мужчине, так и женщине. Лицо же моего собеседника… собеседницы?.. В одно мгновение казалось, что передо мной точно Наама. В следующее я видел столь знакомую усмешку Саара. Только глаза оставались теми же — серыми и бесстрастными.
— И что же это значит? — сказал я, стараясь звучать спокойно — конец — делу венец? Финита ля комедия?
Наама усмехнулась.
— Как тебе — она подчеркнула это слово — будет угодно. — В таком случае мне угодно быть освобожденным. — Ты не пленник, Адам — теперь это несомненно был Саар. — Прекрасно. Где дверь? Смех. Ядовитый, бесящий смех Наамы. — Это ты мне скажи. Я сложил руки на груди. Терпеть не могу, когда говорят загадками. — Что тебе надо? Она протянула руку, и в ней я увидел что-то круглое и черное.
Плод Древа.
— Возьми, Адам. Съешь — это прозвучало ласково и страшно. — Нет, спасибо — пробормотал я. Во второй раз за последнее время появилось сильное чувство дежавю: словно меня угощали так не впервые. Именно Наама и угощала.
Она продолжала протягивать плод.
— У тебя нет выбора. Цикл почти завершен. Либо ты его замыкаешь, либо… — Ну? — Либо мы исчезнем. — Кто — мы? — Я. Саар. Евгений. Бадхен. — Туда вам и дорога — пробормотал я. Наама улыбнулась. — Раньше ты был куда добрее к нам. — Раньше?..
Кивок и улыбка.
— Мы оказывались здесь, в этом месте, сотни раз, Адам. И ты всегда принимал у меня плод. Всегда. — Всегда есть первый раз — я отступил на шаг, хотя деваться из комнаты без дверей было некуда. — Но не сегодня — она сделала шаг вперед, и меня бросило в жар, потому что в ее лице я увидел отблески…
Финкельштейн.
Не тот старик, которого я видел в последний раз. Теперь — часть демиурга-гермафродита. Всего лишь треть от общего.
— Тебе некуда идти. Возьми, и обещаю, что тебе многое станет понятным.
Женя, как всегда, манит обещаниями все рассказать. Жаль, что при этом почти всегда обманывает.
Я колебался. — Не будь размазней, Эвигер — кривая ухмылка Наамы. — Хорошо — я протянул руку, словно против своей воли. Тяжелый — куда тяжелее, чем можно было ожидать плод упал мне в ладонь. Очень гладкий и нагретый чужими руками.
Я замер. Одно дело — взять в руку гранату. Совсем другое — бросить ее в цель. Впрочем, меня никто не торопил. Пока.
— Плод с Древа Жизни и Смерти — сказала Наама задумчиво — помнишь, как съел его в первый раз? — Разумеется, нет. — Разумеется — эхом отозвалась она — ведь ты съедал его так… регулярно. Каждый раз, когда… — Когда что? — мне уже изрядно надоели ее театральные паузы. — Когда мы становились слишком человечными в твоих глазах. Когда ты, наблюдающий за нами, делал нас все слабее, превращая, по сути, в простых смертных. — Остановись на секунду, ладно? — теперь у меня появилось ощущение, что мы несемся галопом куда-то в дебри, и я полностью потерял нить повествования — о чем ты? Что значит — наблюдающий? Как я мог вас в кого-то превращать? — Ох, Адам — она улыбнулась своей всезнающей улыбочкой, которую я так ненавидел — тебе ведь твердили, и не раз: бог и человек создают друг одновременно. Обретя разум, ты осознал нас, своих творцов. А мы, обретшие под твоим взором существование, создали все: вселенную, мир и тебя в нем.
Я засмеялся, хоть смешно не было совсем.
— Ты сама поняла, что сказала? Я осознал вас, вы — меня, а между делом и всю вселенную построили ретроактивно, задним числом? Такого… — Не может быть? — завершила она за меня — все относительно, Адам. Время, как сказал кто-то из ваших, относительно. И такое может быть. И было. И случится снова. Сегодня. — Не в мою смену — я с отвращением посмотрел на абсолютно черный, как дырка, плод в руке. Проклятая дрянь, в жизни не возьму это в рот. — Как я уже сказала, раньше ты был к нам добрее — в ее голосе послышался мягкий упрек. — Может, и вы раньше были добрее — парировал я — по крайней мере, за последние две тысячи лет незаметно, чтобы вы очень уж старались попасть в список хороших мальчиков и девочек. Так что подарочков от дедушки не ждите. — Мы такие, какими ты нас осознаешь, Адам — ответила она невозмутимо — не лучше и не хуже. Это ведь ты соизволишь нас такими видеть. Так кого тут винить, кроме как себя самого? Я опустил руку с плодом. Хорошие новости — на меня только что навесили ответственность за четырех демиургов. И почему-то я ей верил. — Если бы я знал… — То видел бы нас более добрыми? Благородными? Человечными? — она кивнула — иногда ты так и поступаешь. К сожалению, наша сущность не предназначена быть человечной, от этого мы слабеем еще сильнее. А значит, цикл нашего земного существования заканчивается быстрее — чего ты, очевидно, не любишь. — Зачем вам оно, это существование? — спросил я — прозябание в теле смертных, в одной-единственной точке вселенной… мелочно, и… — Потому что без этого не будет и созидания — перебила она меня — чтобы создать что-то, мало быть всесильной и вездесущей энергией. Надо к тому же пожелать что-то сотворить. А без разума это невозможно.
Я покачал головой.
— Мир, описанный тобой, слишком нестабилен, Наама. Он подвешен на шею одного-единственного человека. Может, вам стоит начать сначала, без меня? Она пожала плечами. — Это случится когда-нибудь. Но не сейчас. — Почему? — спросил я. — Потому что сейчас ты съешь это чертово яблоко, или же я сама затолкаю его тебе в рот — сказала она холодно. Кажется, ее терпение все-таки было небезграничным. — А где Бадхен на этом празднике жизни? — сказал я, чтобы выгадать время — у него наверняка тоже есть свое мнение. Что станет с ним после того, как я потеряю память в энный раз? И что станет с вами? Ау, Саар, Женя! Вам там не страшно? — Пока ты осознаешь этот мир и живешь в нем, мы останемся в нем существовать, пусть и в тени — Голос прозвучал немного нестройно, словно она пыталась говорить сама с собой хором — к сожалению, ты каждый раз приходишь к полному осознанию нашего присутствия. И это каждый раз заканчивается одинаково — как сейчас. — Если все держится на моем существовании, почему Бадхен пытался меня убить? Она пожала плечами. — Чтобы, как ты и предлагал, построить более устойчивую модель вселенной. Как понимаешь, мы ему это сделать не дали.
Я смотрел на их лицо — ежесекундно изменяющееся, как и ложь, которую они, все трое… нет, четверо, впаривали мне все эти годы. Хотя нет, однажды она все же поведала мне правду: Бадхен хотел принципиально новую игрушку и готов рискнуть старой, а трое остальных готовы не были.
Наама прервала молчание.
— А теперь, Адам, когда мы ответили на все твои вопросы, будь добр, исполни свой долг. Сунь этот прекрасный фрукт в свой болтливый ротик и откуси кусочек. Как в старые добрые времена.