— Правда что… — Ширяй с сожалением отодвинул книгу, — пошли все вместе.
— Да вы чего, ребята? — усмехнулся Млад, глядя, как быстро они натягивают валенки и полушубки.
Миша вдруг схватил его за руку и быстро заговорил:
— Это он по мне воет. Слышишь, Млад Мстиславич? Он по мне воет! Он смерть издали чует. Так и вижу себя мертвым… Лежу в спальне, глаза закрытые — и пес за окном воет… И ты рядом на полу на коленях стоишь…
— Типун тебе на язык, — сплюнул Млад, — глупости не говори.
— Да не пугайся! Перед испытанием все о смерти думают! — Добробой, открывая дверь, хлопнул Мишу по плечу так, что тот пошатнулся и едва не упал.
Хийси сидел перед будкой черным силуэтом на белом снегу, запрокинув морду к небу: шея неестественно вытянулась вверх. Вой исходил из его груди, сотрясая собачье тело, словно тот всхлипывал.
— Хийси! Ты чего? — окликнул Млад.
Пес не отозвался, продолжая выть.
— Чует что-то… — прошептал Добробой.
— Давайте-ка вокруг дома обойдем… — Млад спустился с крыльца, — показалось же мне, что кто-то к нам идет.
Добробой не отставал от него ни на шаг, словно стражник. Ширяй взял Мишу за руку, сходя вниз.
Но возле дома никого не оказалось, да и снегу навалило под самые окна — незамеченным никто к стене подойти не мог. Кусты сирени и жимолости вокруг не могли укрыть человека — слишком прозрачны были и белы от инея, да и за высокой черемухой не спрячешься — тонкая. Млад направился в сторону расчищенной дорожки к университету, вглядываясь в темноту — малейшая тень на снегу бросалась в глаза. Столбики коновязи тонули в высоком снегу, три елочки, посаженные несколько лет назад, грелись под снегом, точно под белой шубой — одной на троих, черный колодец домиком торчал из снега, скамеечка около него притулилась под сугробом, и что-то было не так в ее тени… Млад направился к колодцу — человек лежал, прислонившись к срубу плечами, и прижимал руку к груди, словно хотел расстегнуть тулуп, но не успел.
Сначала Млад решил, что человек мертв — слишком неестественным выглядел он, лежа в снегу на лютом морозе, слишком неподвижным.
— Нашел, — пробормотал Млад, подходя поближе, и тут же, как по команде, смолк Хийси.
— Да это же Пифагорыч! — ахнул Добробой.
— Он умер? — спросил Миша, который продолжал держаться за руку Ширяя.
Млад склонился над стариком и уловил еле слышное тепло его дыхания.
— Нет. Добробой, поднимем его. Только осторожно… Ширяй, вы с Мишей за ноги его берите.
— Не надо, я сам его донесу, — Добробой отпихнул Млада в сторону.
— Не вздумай. Сказал же — осторожно.
Они отнесли Пифагорыча в дом и уложили на лавку. Ширяй побежал к медикам, но в тепле старик быстро пришел в себя и тут же попытался сесть.
— Лежи, Пифагорыч! — Млад потихоньку похлопал его по плечу, — лежи спокойно. Не душно тебе?
— Тошно мне, вот что я тебе скажу! Тошно мне и жить не хочется! Видеть этого не хочется! — Пифагорыч отодвинул руку Млада и сел на лавке: лицо его исказила гримаса боли, и задергался угол губы.
— Ты не горячись…
— Не горячиться? Я уже не горячусь… — Пифагорыч опустил голову на грудь, — три четверти века! Семьдесят пять лет в университете! Не ждал я… Не ждал такого…
По темной морщинистой щеке покатилась слеза.
— Может, чаю сделать? — спросил Добробой, мявшийся за спиной Млада.
— Не надо чаю, — покачал головой Млад, — мятной настойки давай. Есть у нас мятная настойка? И корешков валерьяновых.
Добробой кивнул и полез на полку. Рука старика непроизвольно потянулась к груди, он вцепился пальцами в большую пуговицу так, что их кончики побелели. Неожиданно рядом с ним присел Миша.
— Дедушка, давай я помогу, — он принялся расстегивать тугие пуговицы тулупа, — ты не плачь, дедушка…
— Да не плачу я, — прошептал старик, погладив Мишу по голове, — что мне плакать?
— Лег бы ты, Пифагорыч, — снова посоветовал Млад.
— Что мне лежать? Належусь еще, — старик приподнял глаза, — что-то нехорошо мне стало. Шел к тебе, да прихватило меня по дороге. Дай, думаю, посижу на скамеечке…
— Хийси спасибо скажи. Если б не он — так и пролежал бы в снегу до утра.
Миша помог старику снять тулуп и сидел рядом, заглядывая тому в глаза.
— И пролежал бы… — Пифагорыч сжал зубы, — лучше бы пролежал! До такого позора дожить!
— Говорил я тебе — не ходи в ректорат, — Млад покачал головой.
— Да леший бы с ним, с ректоратом! Сказал я им все, что думал. Об них, да о боярах. Выслушали — а куда бы делись? Я им в отцы гожусь! Посетовали мне на трудную жизнь, совета спросили. Не послушают они, конечно, моих советов… Спасибо, не перебили.
Добробой мятной настойки не нашел и начал раздувать самовар — заварить сухую мяту. Млад дал Пифагорычу валерьяновый корешок.
— Да что ж с тобой тогда? Чего расстроился-то?
— Студентов по дороге встретил. Уж не знаю, с какого факультета — не разглядел. Не наши. Пьяные, шальные. Стекла снежками били в лабораториуме!
— Ну, Пифагорыч, ты от них слишком много хочешь, — улыбнулся Млад, — безобразие, конечно, но это не самое страшное. Завтра бы дознались и вставили на место. Сам-то в молодости не озоровал?
— Озоровал. Но ты б мимо прошел? Вот и я не прошел. А они ко мне повернулись: ну сущие звери! Хохочут, скалятся, свистят! Иди, говорят, дед, подобру-поздорову, тебя не спросили! Я им — да как не стыдно вам? А они… они… — голос Пифигорыча дрогнул и он закрыл лицо руками, — снежками, палками, камнями… Думал — убьют. Нет, насмеялись только…
Млад сжал зубы:
— Разглядел хоть кого?
Старик покачал головой.
— Дознаюсь, — кивнул ему Млад, — не переживай — дознаюсь.
— Не в этом дело… — всхлипнул старик, — три четверти века… Никогда такого… Не озорство это.
Миша смотрел на деда широко открытыми глазами, и на них потихоньку наворачивались крупные слезы.
— Да уж понятно, что не озорство, — хмыкнул Млад.
— Словно не люди они. Словно зельем их опоили… Не могут наши студенты так… Как с цепи сорвались!
Миша всхлипнул вслед за стариком.
— Разберемся. Вот увидишь, завтра явятся прощения просить, — Млад похлопал Пифагорыча по плечу.
— Ненавижу! — вскрикнул вдруг Миша, вскочил и затопал ногами, — ненавижу таких! Что толку прощения просить? А если бы дедушка замерз? У кого бы они прощения просили?
Млад не ожидал от него такой вспышки, хотя перед пересотворением все возможно. И в эту минуту дверь распахнулась, и в дом ввалились два молодых профессора с медицинского факультета.
— Ненавижу! — повторил Миша, с треском рванул воротник рубахи костлявой рукой, пару раз со всей силы ударил кулаками по столу и упал обратно на лавку, тяжело дыша и обливаясь потом.
— Ого, — присвистнул один из врачей, — несладко тебе тут, Млад Мстиславич…
— Да что ты, деточка… — испугался Пифагорыч, — да что ж ты так…
— Ничего! Ничего! Не трогайте меня! Никто меня не трогайте! — зарычал парень и рванулся в спальню.
— Да что ж он… — Пифагорыч беспомощно посмотрел ему вслед и схватился за сердце, — что ж с ним такое?
Из спальни донесся долгий, пронзительный стон.
— Ничего. Я сейчас, извини, Пифагорыч, — Млад поспешил за Мишей, надеясь уговорить его выйти из дома.
Но стоило ему приоткрыть дверь, тот вскрикнул:
— Не подходи ко мне! Слышишь? Не смей ко мне подходить! Оставь меня в покое!
— Я не подхожу, — Млад выставил руки вперед, — не подхожу. Но лучше тебе на дворе, не здесь… принести шубу?
— Нет! Уйди! Уходи же!
Млад кивнул и прикрыл дверь. И тут же услышал грохот падающего тела и сдавленный, хриплый крик: он выругался и кинулся обратно в спальню.
6. Дана. Ночные беспорядки
Врачи увели Пифагорыча домой, в сторожку, Добробой пошел к нему ночевать, Ширяй так и не появился — наверное, отправился к своим друзьям-студентам. Миша спал, и должен был проспать не меньше часов трех-четырех. Млад не хотел оставлять его одного, но время шло к полуночи, а он так и не зашел к Дане. А сегодня ему невыносимо хотелось ее увидеть.