Новгород изъявлял свою волю: единогласную волю. И пока последний кожемяка не убедится в правильности выбранного пути, решение принято не будет. Звон вечного колокола на гриднице для каждого новгородца звучал как символ гордости, свободы и торжества Правды.
Млад отдавал себе отчет в том, что вечевые решения зависели не столько от воли каждого новгородца, сколько от умения краснобаев поворачивать эту волю в нужное русло. Но в глубине души теплилась наивная уверенность: до тех пор, пока звонит вечный колокол, Русью правит народ. Народ можно обмануть, но нельзя лишить права голоса, нельзя согнуть ему плечи и заставить, принудить, поработить: с ним можно только договориться.
На Великом мосту народу было немного: большинство переезжали или переходили Волхов по льду, и Млад остановился ближе к торговой стороне, надеясь высмотреть Белояра издали. Многие из проходящих мимо людей пристально всматривались ему в лицо и оглядывались: кто-то удивленно, кто-то одобрительно, кто-то с откровенной злостью. Сначала он не понимал, в чем дело, и даже осмотрел себя: может, что-то не так с его одеждой? Потом подумал, что дело в рыжем треухе, который издали бросается в глаза, и если бы не трескучий мороз, то он обязательно снял бы его и спрятал. Но его сомнения разрешили трое молодых парней, не побоявшихся спросить его напрямую, тот ли он волхв, что вчера на Городище не подписал грамоты. Млад кивнул и смутился: не стоило надевать этот дурацких треух, теперь весь Новгород узнает его в толпе.
— И что, гадание на самом деле вранье? — откровенно спросил один из них.
— Я не уверен в том, что я видел Правду, — ответил Млад.
— Я говорил, это Сова Осмолов воду мутит, посадником хочет быть! — плюнул второй, и они, посмотрев на Млада то ли с уважением, то ли с удовлетворением, направились к Ярославову дворищу.
Мимо время от времени проезжали боярские сани — расписные, полные одеял из собольего меха. На широкой степени[8], пристроенной к гриднице, понемногу собирался Совет господ. Посадник, как ни странно, поднялся и сел на скамью вместе с женой, чем вызвал некоторый ропот в передних рядах, где сидели родовитые бояре: на вече женщин обычно не пускали. Разглядел Млад и Сову Осмолова — он сидел по правую руку от посадника, хотя на степени делать ему было нечего, в Совет господ он не входил.
Белояра все не было. Уже смолк колокол, сомкнулись ряды простолюдинов, окруживших вечевую площадь, участники веча заняли свои места: бояре — сидя в первых рядах, за ними житьи люди, потом купцы, потом немногочисленные, но пожилые и уважаемые ремесленники — всего не меньше тысячи человек. И тысячи четыре толпились вокруг, толкались и надеялись пробиться поближе к площади.
С моста Младу почти ничего не было слышно, впрочем, новгородцы еще шумели: даже шепот огромной толпы мог заглушить оратора, а уж ее ропот должен был вызывать если не страх, то, по крайней мере — уважение. Млад топтался на месте, надеясь согреть застывшие ноги, и не услышал, как со стороны Ильмень-озера раздался топот копыт: небольшой отряд дружинников сопровождал юного князя, приехавшего на вече верхом. Толпа расступилась, услышав призыв дружинника, ехавшего впереди, раздались приветственные возгласы: новгородцы любили юного князя, и Млада нисколько это не удивляло. Да, князь был очень молод, но одного взгляда на него хватало, чтоб понять — это достойный наследник Бориса.
А Белояра все не было. Может, волхв передумал говорить на вече? Не посмел взять на себя ответственность? Он ведь колебался…
Князь взбежал на степень, поклонился новгородцам и сел на предназначенную ему скамью; рядом ним на скамью чинно опустился тысяцкий, Ивор Черепанов. Млад хотел подойти поближе, но побоялся, что если Белояр опоздает, то просто не найдет его в толпе. В задних рядах он бы ничего не видел, но зато слышал бы, о чем говорят со степени, на мосту же он почти ничего не слышал, зато отлично видел и степень, и вече, и окружающую его толпу.
Первым поднялся посадник, смущенно осматривая свою невзрачную шубу, глянул на супругу и, получив утвердительный кивок, подошел к ограждению. До Млада долетали только обрывки его слов. Говорил посадник долго, прерываемый время от времени криками то с одного конца площади, то с другого. Млад тщетно пытался понять, о чем тот ведет речь, когда сзади к нему неожиданно подошли человек пять из стражи детинца, вооруженные бердышами. Млад не успел даже оглянуться и понять, кто это такие, когда двое из них крепко взяли его под руки. Он посмотрел по сторонам, не понимая, что происходит и хотел спросить, в чем дело, но тут перед ним появился вчерашний незнакомец, которого Ширяй называл Градятой.
— Здравствуй, Ветров Млад Мстиславич, — Градята еле заметно усмехнулся, — не иначе, ты собираешься выступить на вече?
По-честному, Млад растерялся и в первый раз пожалел, что не взял с собой десятка студентов, как советовала Дана, или хотя бы Добробоя, который убеждал его в том, что стоит десятерых. Стража из детинца — не разбойники с большой дороги, чтоб поднимать шум.
— Что тебе нужно? — спросил Млад в ответ не очень дружелюбно, снова оглядываясь на тех, кто держал его за локти.
— Пойдем, — Градята улыбнулся одним углом рта, — расскажешь новгородцам всю правду о себе и о гадании.
— Я уже сказал новгородцам, что думаю о гадании. Мне нечего добавить. Но подтвердить свои слова могу еще раз.
— Подумай, Млад Мстиславич, — темные глаза посмотрели на Млада в упор, излучая странную, неведомую силу, — сегодня ты не сможешь сделать того, что сделал вчера, тебе не хватит сил. Ты выжат до капли.
— Чтоб говорить Правду, сила не нужна, — тихо ответил Млад, пожав плечами.
— Признаться, я не очень хорошо понимаю, что ты называешь правдой… — проворчал Градята, — пошли. Новгородцы хотят тебя видеть.
Он повернулся спиной и сделал знак следовать за собой. Стражники подтолкнули Млада вперед, но он уперся и попытался вырвать руки.
— Я пойду сам. Я не вор и не разбойник, и новгородцев не боюсь.
— Ты не вор и не разбойник, — оглянулся Градята, — ты предатель и лазутчик татар. Отпустите ему руки, пусть идет сам. Все равно никуда не денется.
Убеждать кого-то в том, что он не предатель, Млад посчитал для себя унизительным. Волхв не может быть предателем и лжецом, тогда он перестает быть волхвом! Не может быть, чтоб человек, наделенной той силой, что увидел Млад в темных глазах, не знал об этом. Что ему нужно? Откуда он взялся и чего добивается? И если его сила позволяет ему лгать так откровенно, то что это за сила?
Они спустились с Великого моста и направились к вечевой площади, обходя толпу по льду Волхова. К гриднице можно было подойти только сзади, где останавливались сани, и лошадей оставляли под присмотр нарочно нанятых для этого людей. Неподалеку от площади им навстречу вышли трое, которые поприветствовали Градяту, как своего. Тот остановился, и Млада за локоть придержал странно молчаливый стражник. Эти трое с виду ничем не отличались от новгородцев, но почему-то Младу пришло в голову, что это чужаки. В них что-то было не так!
— Ну что? — спросил один из подошедших с улыбкой, — наш предатель и лазутчик готов признать свою ошибку?
— Пока нет, — ответил Градята.
Один из чужаков подошел поближе и бесцеремонно взял Млада за плечи, заглядывая ему в глаза. Млад едва не отшатнулся: сила, та же непонятная, неизвестная сила! Ее излучали немигающие глаза чужака — темные, чуть припухшие. Он был очень смуглым, темноволосым, с привлекательным, но нескладным лицом и носом уточкой.
— Эй, да он же шаман! — чужак слегка толкнул Млада, выпуская его плечи из рук, — не заморочит народ?
— Он выжат, смотри как следует, — ответил Градята, — даже если он наберет сил на морок, он через пару минут свалится замертво.
— Ну что, предатель и лазутчик, — один из чужаков усмехаясь потер руки, — у тебя есть выбор. Или ты признаешь свое невольное заблуждение, или через час новгородцы сбросят тебя с Великого моста.