Млад глянул попу в глаза: удивительно, жрец христианского бога, занимающий, по-видимому, высокий пост среди других жрецов, вообще не имел potentia sacra[2]. Как же он общается со своим богом? Откуда узнает его волю?
— Юноша останется здесь, — ответил Млад.
— Душу, уже спасенную, погубить стараешься? — усмехнулся священник, — сам в дикости первобытной живешь и других за собой тащишь?
«Первобытная дикость» больно задела Млада — разговор переходил в область politiko[3].
— Мы со своей первобытной дикостью разберемся сами, без иноземцев. Юноша русич, а не болгарин, его зовут родные боги.
— Твои боги — деревянные истуканы, не более. Бог — един и всемогущ, он не знает границ и народностей, для него все равны! — с пафосом произнес поп.
— Мне интересно, а кто тогда зовет юношу? Деревянные истуканы? — усмехнулся в ответ Млад.
— Бесы, прислужники Сатаны, врага рода человеческого. И ты — тоже его прислужник, вольный или невольный.
— Мне все равно, как в Болгарии называют моих богов, а меня — и подавно. Спасайтесь от своего бога сами, без нас. Мальчик останется здесь, даже если вы всю ночь будете читать мне лекцию о чужих богах.
— Мы заберем его силой, — мрачно кивнул поп.
— Я слышал, христиане не противятся злу насилием. Или к жрецам это не относится?
— Защита веры — это не противление. Спасти божьего раба, его душу от адовых мук — богоугодное дело.
— Раба? И когда это русича успели продать в рабство? Убирайтесь-ка прочь, дорогие гости. Это мой дом.
— Дикая страна и дикие люди… — пробормотал вдруг один из католиков сквозь платок, который от мороза прикрывал даже нос, — им несут божественный свет, но они предпочитают гнить в своем невежестве…
Католик сказал это по-латыни, и Млад отлично его понял.
— Suum cuique placet[4], — проворчал он так же тихо. Дешево, конечно, и для католика вовсе не убедительно. Эти иностранцы приехали в страну, где грамоту знает каждый хлебопашец, в университет, где учится две тысячи студентов, где естественные науки достигли таких высот, что им и во сне не приснится! И смеют говорить о невежестве? В то время как их города тонут в нечистотах?
— Напрасно ты не послушался нас с самого начала, отец Константин, — кашлянул второй католик, — святая инквизиция давно знает, что Дьявол рано или поздно победит даже самую крепкую в вере душу. Только огонь может вернуть такую душу Богу. Только actus fidei[5].
— Методы вашей святой инквизиции распугают варваров! — брезгливо прошипел отец Константин, — поэтому ваша паства в пять раз меньше моей!
— Но зато их вера непоколебима, — с достоинством кивнул католик, — а твоя паства разбегается от тебя, будто ты пасешь стадо зайцев, а не овец. Стоило рядом появиться волку…
— Волк — это я? — усмехнулся Млад, прерывая их препирательства, — значит, юноша должен сказать спасибо за то, что его не отправили в вечную жизнь путем сожжения на костре? Быстро и надежно, ничего не скажешь… Убирайтесь прочь! Ваш бог не получит мальчика!
И тут неожиданно понял: и католикам, и ортодоксам совершенно наплевать и на их бога, и на потерянную душу, и на Дьявола… Они понятия не имеют, что там, на кромке белого тумана, стоит огненный дух с мечом в руках и ждет добычи… Они пользуются заученными правилами, а движет ими желание получить власть. Как хитер их бог! Его слуги действуют, словно пчелы в улье, словно муравьи в муравейнике! Каждый тащит малую толику, и не понимает, во что эти малые толики складываются!
— Михаил! — зычно позвал отец Константин, — Михаил! Тебя соблазняют мгновением против вечной жизни!
— Оставь свои проповеди! — Млад пошире расставил руки, прикрывая мальчика, — Я его не соблазняю, я его уже соблазнил. И вся твоя вечная жизнь не стоит и мгновенья жизни настоящей.
— Мне надо поговорить с ним наедине, — уверенно заявил поп.
Млад покачал головой:
— Не сомневаюсь, ты найдешь много сладких слов, чтоб убедить юношу в своей правоте. Только чего они стоят, если твои построения в его душе рассыпались за пять минут разговора со мной?
— Поддаться соблазну легко, трудно устоять против него, — немедленно парировал отец Константин, — я спасаю его, а ты толкаешь в бездну! Столкнуть — одно мгновение, а вытащить?
А ведь поп верит в это… Он не знает об огненном духе с мечом. Он искренне полагает, что его бог единственный… А остальные — бесы, враги человеческого рода, а не его бога. Ему не надо выбирать, на чью сторону встать, за него все давно решено! Как же хитер их бог!
Попы отбыли ни с чем: исход спора решил Хийси, отпущенный с цепи Добробоем. Конечно, они жаловались ректору, но ректор был одновременно деканом медицинского факультета, другом доктора Велезара и ограничился тем, что на следующий день пожурил Млада за невежливую встречу иностранных гостей.
Вечером Млад вывел Мишу в лес, опасаясь, что в одиночестве тот заблудится в незнакомом месте: лучше всего от шаманской болезни помогали долгие прогулки, а иногда избавляли и от судорожного припадка. Свежий ветер, добрая еда и наставник: вот все, что могло помочь будущему шаману для подготовки к пересотворению.
Разговор с мальчиком не удовлетворил Млада: дело не в телесной слабости, тот действительно рос, окруженный женщинами и попами, и совершенно не представлял себе, что значит быть мужчиной. Он был на два года старше, чем Млад ко времени своего испытания, но эти два года ничего не дали для его взросления.
Рассказ о пересотворении напугал Мишу. Млад балансировал на грани: как не напугать, но и не обмануть? И все равно напугал, хотя не сказал и десятой доли того, что знал перед испытанием сам. Млад вывел его на берег Волхова в ту минуту, когда месяц вынырнул из тумана. Огромное пространство открывалось впереди, сзади светились окна в теремах университета, лаяли собаки в Сычевке, неподвижно стоял заснеженный лес. Месяц освещал молчаливую зимнюю ночь бело-желтым светом.
— Посмотри вокруг. Красиво, правда?
Миша глядел с интересом, и не понимал, о чем говорит Млад.
— Мир, в котором ты живешь — прекрасен. Он прекрасен каждую минуту, каждый миг. Жить в этом мире — большое счастье. Что бы с нами не случалось, как бы тяжело нам ни было, надо помнить об этом.
Юноша кивнул, но слова Млада не тронули его сердца. Может быть, потом, чуть позже, он вспомнит их и поймет?
Млад выделил ему свою спальню, а сам перебрался в спальню к ребятам, на лавку: нет ничего мучительней во время шаманской болезни, чем невозможность остаться в одиночестве. А в незнакомом месте, да еще и зимой, юноше будет трудно уединиться.
Разглядев у Млада шаманскую болезнь, дед на следующий же день построил в лесу шалаш — небольшой и довольно уютный. Пол он выстлал лапником и сверху навалил душистого, только что высушенного сена, стены сложил из дубовых и березовых ветвей, так что внутри шалаш заполнял мягкий зеленый свет. Млад — а тогда еще Лютик — хотел ему помочь, но дед отправил его домой со словами:
— Побудь с матерью. Она места себе не находит.
Но стоило Лютику переступить порог дома, на него снова навалилась тоска и раздражение, и он сбежал в лес. Мама старалась не плакать, но Лютик видел, как ей трудно — она каждую минуту старалась лишний раз к нему прикоснуться, приласкать, и смотрела: смотрела не отрываясь, не мигая, словно хотела налюбоваться на всю оставшуюся жизнь. Глядя на ее страдания, Лютик впервые подумал, что будет, если он не сможет выдержать испытания? До этого он и мысли не допускал о том, что может умереть, теперь же сомнение поселилось в его душе. Вдруг мама чувствует его смерть? Да и отец время от времени клал руку ему на плечо, смотрел исподтишка, и лицо его искажала гримаса страдания и боли.
Лютик начал смотреть по сторонам — не предвещает ли что-нибудь его скорой гибели? Дед учил его замечать предвестников опасности — когда вороны кричат просто так, а когда — чуя беду, как дует ветер, если хочет предупредить, как течет в реке вода. Ветра не было вообще, вороны почему-то молчали, а речушка возле дома журчала себе меж берегов и ни о чем не говорила. Только петух время от времени оглашал двор радостным кукареканьем, но Лютик так и не разобрался, правильно он кричит или нет, хотя дед много раз объяснял ему разницу.