— Что ж я буду говорить друзьям?! — сокрушался Осипов.
Алексей Иванович приуныл. Но на Выборгской, на проспекте Карла Маркса мы отыскали, наконец, тех, кто нам был нужен, и наш гость вздохнул с облегчением.
И здесь, и по другим адресам, где мы в тот день побывали, нас встречали ослабевшие, до крайности истощенные люди, горячо благодарившие за письма и посылки и говорившие, что теперь все пойдет на лад, что самое тяжкое позади. Пусть родные в Москве не тревожатся за них.
Ну вот, наконец, остался всего один адрес — на Петроградской стороне, неподалеку от горкома комсомола. Признаться, я подъезжал к дому на Гейслеровском проспекте с тревожным чувством. Здесь проживали родители И. А. Задорожного, работавшего прежде вместе со мной в Смольном.
Крутая, черная лестница. Обледенелые ступени. С помощью фонарика отыскиваем нужный номер. Долго стучим, пока, наконец, за дверью не раздалось чуть слышное шарканье и женский голос спросил: «Кто там?» Оказалось, это мать Ивана Артемьевича. «Жива!» — с облегчением вздохнул я. Это была высокая, сильно исхудавшая женщина. Очень обрадовалась, когда узнала, что Алексей Иванович привез весточку от сына. Разорвала конверт и, не обращая внимания на нас, внимательно прочла письмо. Мы сидели в натопленной комнатке, где было прибрано, чисто. На столе стояла керосиновая лампа с отбитой верхушкой стекла.
Прочитав письмо, хозяйка приветливо улыбнулась и только тогда стала отвечать на наши вопросы. Очень, дескать, жаль, что вы торопитесь, а то бы можно было послать письмо сыну. Ну что ж поделать, передайте ему на словах. Живем ничего — здоровы. Отец на заводе, там и ночует. Приходит домой только в воскресенье. У него фронтовые заказы. Часто бывает на боевых кораблях. Жили с самого начала блокады очень расчетливо, экономно — перенесли голодовку в 1919-м, знали, чем это грозит. Поэтому, хоть и сильно нуждались, но до полного истощения не дошли. Теперь, слава богу, полегче (который раз слышали мы сегодня эти слова надежды и веры!). Передайте сыну и невестке, чтоб берегли внука.
Тут мы распрощались. Осипов пообещал заскочить завтра перед отъездом к ним. Пусть приготовят письмо Ивану Артемьевичу. Это будет большая радость для него.
Да, как хорошо, что мы оставили под конец квартиру Задорожных. И у Алексея Ивановича немножко развеялось мрачное впечатление. Все-таки много в Ленинграде людей, которые сумели удивительно мужественно и стойко выдержать самые тяжелые испытания. В тот вечер мы долго говорили о нашей поездке по городу. Засыпая, я подумал о том, чтобы завтра с утра сходить в «Асторию», навестить Сашу.
Утром пришел в «Асторию» и поднялся на этаж, где размещался стационар, дежурный врач странно взглянула на меня и, не говоря ни слова, провела в комнату, где лежал Саша. Там стояла одна-единственная кровать. Он лежал под одеялом, закрывавшим его до подбородка. Голова слегка запрокинулась на подушке, глаза были закрыты, нос заострился. Изо рта вырывалось не дыхание, нет, а какой-то прерывистый, глухой хрип. Я едва устоял на ногах. Больно сжалось сердце. Понял — он умирает. Взглянул на доктора. Она склонила голову, сочувственно покачала ею:
— Ничем нельзя помочь. Если бы вы доставили его раньше…
Как в тумане провел я остаток дня. Это было воскресенье, газета не выходила, редакционные работники отдыхали. Часа в два мы собрались в горкоме, чтобы попрощаться с Осиповым. Путь до Москвы предстоял дальний и небезопасный. Нужно было выехать из Ленинграда с таким расчетом, чтобы под покровом темноты пересечь Ладожское озеро.
Товарищи в горкоме уже знали о моем горе. Сочувствовали, кто как мог. Я был им очень благодарен. Дружеская поддержка в тяжелую минуту — великое дело. Тепло, по-братски простились мы с Алексеем Ивановичем.
Проводив гостя, я тут же направился в «Асторию». Саша умер, так и не приходя в сознание, за час до моего прихода. Меня провели в ту же комнату. Я приподнял край простыни, которой было закрыто тело. Саша лежал все в той же позе — с запрокинутой головой. Прощай и ты, мой дорогой мальчик! Прости, если я в чем-то виноват перед тобой!
Вечером, вернувшись на улицу Куйбышева, я спустился вниз, взял к себе Сашины вещички. Это были две книжки, которые он прихватил из дома, чтобы читать, и общая тетрадь, оказавшаяся дневником. Он его вел, еще будучи учеником выпускного класса.