Жизнь остановилась.
— Что?! Повтори, что ты сказал! — это говорил не он. Шевелящиеся сами по себе губы, Онемевший чужой язык. — Повтори!!!
Это говорил кто-то из-под застывшей неподвижной маски, в которую превратилось лицо Хасанбека.
— Вечное Небо забрало его в Облачную Орду… — чёрные от пыли губы гонца шевелились как червяки. И Хасанбек едва удержался, чтобы не раздавить их одним ударом, вместе со страшными, невозможными словами.
Удержался. Гонцы не вольны толковать волю Неба. Не вольны воскрешать ушедших… Воскрешать даже на словах.
— Как?! Как это случилось?!!
— Меня послал Тулуй-тайдзи… Царевич требует, чтобы ты срочно прибыл в Ставку, о великий нойон! Один… Без тумена… Он всё скажет… Объявит последнюю волю Великого Хана.
Гонец говорил что-то ещё. Но темник уже его не слышал. Только удары пульса в висках. И неразборчивый, никак не стихающий шум.
«Ветер? Голос Неба?»
Один взгляд на оруженосца — и тот передал темнику поводья его коня. Миг! — и Хасанбек уже сидел в седле. Всё тот же «кто-то», чужим сдавленным голосом, уже на ходу выкрикнул сквозь маску:
— Закончить смотр… Ждать меня в полной готовности!
Тысячи раскосых глаз провожали стремительно удалявшуюся фигуру нойона. Постепенно превращавшуюся в крохотного чёрного всадника…
Он мчал вспять по незримым следам гонца, принесшего страшную весть. Плеть билась разъярённой змеёй, обжигая укусами бок застоявшегося скакуна. Даль подрагивала в сузившихся прорезях глаз, в такт эху, что билось внутри.
«Один… Без тумена… Он скажет… Один… Без тумена… Он… Один… Объявит… Последнюю волю хана… »
Плеть кусала, кусала, кусала коня. И копыта его почти не касались земли.
Глава седьмая
ОБЛАЧНЫЕ ВРАТА
…Они уходили.
Они уходили лёгкой рысью. Сотня за сотней. Тысяча за тысячей. Сначала, как на параде, торжественно пройдя перед плотной стеной выстроившихся туменов. И вдруг, повинуясь гортанному выкрику царевича Тулуй-тайдзи, резко повернули прочь от строя. Туда, где за окоёмом падало в степь еще не угасшее солнце.
Орда наблюдала молча. Угрюмо взирала, провожая своих лучших нукеров. Те, вздымая клубы пыли, уходили вдаль стройными колоннами. Не прикрываясь с боков подвижными дозорными чамбулами. Впервые шли они боевым порядком, не намереваясь ни на кого нападать. И всё больше каменели лица воинов. А руки, непроизвольно, ещё крепче сжимали поводья.
Иссиня-чёрные доспехи мрачно мерцали в закатных лучах. От этого весь тумен казался гигантским вороньим крылом, оторванным от огромной птицы. Летящим самостоятельно и — оттого ещё более зловеще. Вороной корпус панцирной конницы легко скользил по ковыльной степи. Резал её на нетоптаные полоски. Не зло. Скорее вынужденно. Вбивая в неродную землю всё живое, что не успело спастись.
Их не провожали криками. Только взглядами. Лишь один раз, над обезумевшей от ужаса нашествия безмолвной степью, взвился одинокий хриплый голос. Знаменитый, наводящий на бесчисленных врагов панический ужас, боевой клич: «Хур-ра-гх-х-х!.. »
Вырвался он из глотки молодого нетерпеливого нукера — вдогон уходящему боевому побратиму. И, пометавшись, умолк, никем не подхваченный.
Небо придвинулось ближе. Словно стараясь понять, что здесь происходит. И постепенно темнело, наблюдая Великий исход. Продолжая при этом ткать полотно заката…
Они шли смертоносной, неторопливой, никуда не спешащей лавиной. Уходили с обречённой решимостью.
Выполнить последнюю волю Великого Хана.
Прорвать. Снести любые заслоны. Если понадобится, если прикажут — даже растоптать тысячами копыт падающий за окоём огненный шар. Атаковать, вспыхивая, как факелы, и раскидывая в разные стороны частицы небесного огня. Поджечь собою пересохшую августовскую степь. Чтобы вся она вспыхнула гигантским погребальным костром…
Вознося к Вечному Синему Небу мольбу принять их в свою Облачную Орду.
Цепкие глаза кочевников ещё долго выхватывали знакомые фигуры среди уходящих. Далее — лишь отдельные безликие силуэты воинов. Потом только Белое Девятиножное Ханское Знамя. Оно порхало над конницей подобно птице. Пока весь тумен не слился в одну тёмную колышущуюся полосу.
Из непобедимого войска уходила прочь его основа. Отборные воины. Гвардия. Которая эту непобедимость и обеспечивала.
Армия растерянно глядела ей вслед. Ещё не понимая, что осиротела.
Они уже мчались размашистой рысью, на каждом шагу врезаясь в марево жаркой вечерней степи, как бы увязая в нём. Кровь заката падала на лица. Падала на броню. Тенью той манящей и будоражащей крови обещанных дальних походов. Багрово-вороной тумен, глухо лязгая железом, неотвратимо надвигался на неведомого врага.
…Хасанбек скакал сразу за передовым чамбулом. Слился со своим скакуном, что стелился над степью широким намётом. Терпкий аромат степного ветра забивал дыхание, входил внутрь и распирал грудь, но раскосые глаза-прорези цепко смотрели поверх подрагивающих голов всадников.
Где-то далеко-далеко, по рассказам пришлых купцов-иноверцев, расстилались неведомые страны, приютившиеся на самом краю света. На берегу Самой Большой Реки, у которой берегов не было вовсе. Огромные волны вздымались до небес и там, в необозримой дали, — сливались с Небом. Хасанбеку ни разу не доводилось видеть столько воды, а стало быть, и верить в подобное диво он не спешил.
Да разве может где-нибудь кончиться Великая степь?! Разве может оборваться этот пёстрый ковёр под ногами? Ну конечно же, нет.
Вот жизнь — другое дело… Будь ты ханом, будь рабом — оборвётся в самый неожиданный момент. И хорошо, если успеешь в последний миг бросить взор на Вечное небо. В немом вопросе: почему так ма…?
Ему опять и опять мерещилось чужое обезображенное лицо.
Лицо упокоившегося Чингисхана, освещённое неверным светом лампад.
…Когда Хасанбек, измождённый многочасовой бешеной скачкой, ворвался в расположение Ставки — уже вечерело. В воздухе висел дурманящий запах запечённой баранины и жареной дичи. В повисшем над лагерем скорбном молчании слышался чей-то безутешный плач. Да ещё — приглушённым набатом раздавался громкий топот лошади примчавшегося темника.
Прыжком спешившись, Хасанбек вбежал в большой полотняный шатёр. Там, посередине, стоял огромный гроб, высеченный из цельного дубового ствола. Поодаль, на возвышении, которое покрывали слоями девять белых войлоков, возлежало бездыханное тело Потрясателя Вселенной.
Величайшего завоевателя, окончившего земной путь в военном походе, вдали от родных степей. В холодной тангутской долине между лиловыми горами.
Мерцали лампады и бубнил монотонный голос шамана. Верный темник смотрел, смотрел, смотрел и не мог поверить, что перед ним человек, покоривший все мыслимые страны. И сам себя убеждал: «Он… он…»
И снова и снова не верил даже себе. «Неужели смерть так судорожно и жадно вцепилась в тело хана?» Глаза Хасанбека смотрели на лицо незнакомого человека, изъеденного страшной неведомой болезнью, и отказывались видеть в нём своего Повелителя.
Осунувшийся от горя Тулуй, остановив поток непременных соболезнований, призвал начальника отцовской гвардии в свою походную юрту. Там, помолчав, царевич спросил:
— Хасан… что, по-твоему, надлежит?
Темник выдержал испытующий взгляд сына Великого и ответил:
— Надлежит исполнять волю хана. Даже если он ничего не успел повелеть перед смертью… Он всё сказал своей жизнью.
— А мне будешь служить так, как служил ему? — напряжённый взгляд Тулуя буровил лицо темника.
— Я преклоняюсь пред тобою, тайдзи. Полагаю тебя наиболее достойным воином из сыновей Потрясателя Вселенной, но… ты же знаешь, что задолго до этого чёрного дня он избрал своим преемником Угедэя, и сам объявил ему об этом… Всё остальное он сказал в своей «Яссе».
Тулуй прикрыл веки и одобрительно покачал головой. Ответ его полностью устроил.
Они проговорили полночи. Вот тогда-то впервые и услышал Хасанбек о Вечном Походе…
И о том, что самозванцы, именовавшие себя посланниками Неба, бесследно исчезли ночью. На этот раз их не искали, ибо не до них в скорбную годину… К смерти Великого Хана были они не причастны, поэтому избежали участи быть вновь пойманными.