Когда узкая тропинка исчезла, а вместо нее под нами появилась широкая ровная дорога, бегущая к горизонту наперегонки с каналом, мы снова встали на доски и поехали. И тогда Марат сунул мне в руку включенную камеру и сказал:
— Не выключай. Это нужно сохранить.
Камиль, кажется, не слышал нас. А если бы и услышал, то не обратил бы никакого внимания. Скажи ему кто-нибудь, что у него не все дома, он бы и тогда промолчал, — за вечер Марат несколько раз произнес, что Камиль псих, и я точно знаю, что Камиль слышал это, но никак не отреагировал, потому что возразить было трудно. Но если кто-то в присутствии Камиля высказывал свое мнение о чем-либо, что Камиля никак не касалось и что в корне противоречило его собственным представлениям об этом предмете, — его ничто не могло заткнуть. Складывалось впечатление, что он живет в своем мире лишь до тех пор, пока не настанет время поучить кого-нибудь житейским мудростям, — его речи о том, где варят лучший кофе и как надо погашать задолженности по кредитам, звучали как непреложные истины.
Несмотря на убежденность в своей правоте и чрезмерную резкость высказываний, многое из того, что он сказал в тот день, нашло отклик в наших сердцах.
Мне казалось, что мы бесконечного долго едем вдоль канала, которому не было конца, хотя если верить времени, которое показывал телефон, не прошло и часа. Часто я оборачивалась посмотреть на зеленое небо у самой земли, на высокие дома с их желтыми квадратиками-окнами, на деревья-тени, закрывавшие некоторые из домов своими силуэтами, и тогда мне казалось, что к увиденному пейзажу примешивались и какие-то ассоциации, словно я жила здесь всю жизнь, едва ли не каждый день видела этот канал, а теперь все воспоминания слились в одно ощущение домашнего тепла, смешанного с ностальгией по детству.
На остановке мы очень долго ждали автобус.
Камиль заметил светящийся красный огонек на камере, резко забрал ее у меня и, раздражаясь, сказал:
— Могла бы и смекнуть, что камера включена! — Он едва сдерживался от крика, а если бы знал, что она была включена не просто так, совсем бы вышел из себя. Но на наше с Маратом счастье, он ничего не заподозрил.
— Не смей никому давать эту кассету, слышишь? Никому! — обратился он к Марату, так как камера была именно его. — Вот так выскажешь мысль, тебя подловят, запишут, а потом на следующий день все знают, какую … сказал Камиль! И начнут осуждать или смеяться! Ты, …, эту кассету, как придешь домой, сразу прячь! Хоть, …, сейф для нее найди, только чтобы она у тебя была, ни у кого больше!
Я знала, что Марат никому не собирался ее давать. Это было бы совсем низко. Но я понимала, что он попросту не мог не записать этот поток вольных речей — иногда абсурдных, иногда слишком резких и не совсем приличных, но в целом абсолютно искренних, без притворства и позы, с желанием жить, звучавшем в каждом слоге.
И почему мы не можем хотя бы наполовину стать такими же свободными, как Камиль?
Хотя бы ненадолго.
Мысли мои блуждали, и я перестала слушать, что говорил Камиль, а когда вновь начала прислушиваться к его словам, в очередной раз удивилась способности этого человека переключать разговор с одной темы на другую, ничем не созвучную с предыдущей, и делал это он так легко и естественно, что трудно было понять, где заканчивается одна история и начинается другая: Камиль говорил про Марию Магданеллу, как он ее называл, про наказание, которое она понесла за блуд, и про что-то еще, что имело отношение к нему самому. Я так и не поняла, какая связь была у этих двух историй — а она, несомненно, была, понятная разве что одному Камилю. Марат слушал молча, время от времени кивая, но мыслями он был где-то далеко.
Камиль мог бы до бесконечности говорить о себе, приправляя свой рассказ непонятными или не совсем уместными сравнениями, которые он почерпнул из библии или откуда-то еще, но тут приехал автобус. Все мы обрадовались его прибытию. День был длинный, еще длиннее был вечер. Я порядком устала от болтовни Камиля. Послушать его — так все кругом порядочные сволочи. Кроме него самого, разумеется. От речей о смысле жизни и красоте не осталось и следа, и все то время, что мы ехали в автобусе, Камиль поносил кого только мог.
Уже подходя к своему дому, я вздохнула с облегчением: теперь можно было побыть в тишине и избавиться от того напряжения, которое не давало покоя весь вечер. Да, в чем-то Камиль был прав, иногда он мог рассуждать красиво и указывать на те стороны жизни, которые далеко не сразу бросаются в глаза. В иных обстоятельствах или в иной жизни он мог бы вдохновлять людей, но из-за раздирающих его противоречивых чувств, находиться рядом с Камилем было почти что невозможно. Поэтому я решила, что буду держаться подальше от таких безумцев. К тому же, думала я, Марат всегда мне обо всем расскажет.