Тоска сгущалась и тогда, когда на Площадь приезжали давние знакомые, с которыми Марат не виделся едва ли не с детских лет. Бывало, он, кивая на кого-то из них, с грустью говорил мне:
— Гошанчик совсем спился. Жалко.
Тогда я оборачивалась посмотреть на этого Гошанчика. Лицо, которое мне удавалось разглядеть в тени, отбрасываемой кепкой, было еще молодое, но уже опухшее, с синяками под глазами и расслабленно-отсутствующим выражением, которое становилось еще расслабленнее, когда Гошанчик улыбался.
— Мы с ним еще малыми здесь катались, — сказал Марат, — ужасно видеть его таким.
Гошанчик, заметив, что мы смотрим на него, подошел. Резко запахло алкоголем. Вблизи он совсем не казался таким беспечно-расслабленным, как издалека. В его лице поселилась едва заметная грусть, которую ничем нельзя было прогнать. Но надо признать, что Гошанчик мастерски скрывал ее ото всех, — он весь вечер шутил, смеялся и рассказывал про удивительные свойства сушеных мухоморов, так что всем на Площади, кроме, пожалуй, Марата, было хорошо и весело в его присутствии. Марат решил не выдавать своего опасения за друга и, так же, как и Гошанчик, был бодр.
Когда же в тот день Площадь почти опустела, Марат с тяжким вздохом опустился на скамейку рядом со мной.
— Да-а-а, — протянул он, желая вернуться к прерванному разговору, — многие ребята спиваются, прям жестко. Кто-то на наркоту крепко подсел. Никто просто не знает, как жить эту жизнь, и если честно — мало кто хочет знать. Мы как будто потерянные, что ли… Хотя нет. Не так, как новое поколение. Эти совсем жестят. Недавно видел группу девятиклассников, травились чем-то во дворах. Вид у них совершенно жуткий — все худые, с впалыми щеками, синяки под глазами, а кожа на вид такая сухая, что, кажется, скоро кусками будет отваливаться. Нет, я, конечно, в их возрасте тоже всякую хрень творил, был мелким дурнем, но так сильно все же не опускался.
В подростковые годы Марат сильно увлекся всевозможными наркотиками, и это ничуть не удивительно — порушенное детство, взросление в стенах чужого дома и абсолютная свобода сделали свое дело. Бывали такие периоды, когда мой брат не на шутку переживал за Марта, я помню это, хоть и смутно. Исправить как-то ситуацию никто не мог. Дело едва ли не доходило до летального исхода. Об одном таком случае Марат рассказывал шутливо, но не без упрека, адресованного пятнадцатилетнему себе:
— Лютый, конечно, был период, — говорил он, — я тогда столько всякой дряни принимал. И вот от одного порошочка чуть не откинулся. Как раз вот на той скамейке. — Марат указал на старую кривую скамейку темно-коричневого цвета, которая находилась по другую сторону Площади. — Я лег на нее и вдруг подумал, что еще немного, и я улечу в астрал, и все. Я прям чувствовал, как меня куда-то затягивает, и как-то не особо сопротивлялся. Но потом я услышал, как ребята, которые со мной тусили, вдруг начали орать: «Кошка! Кошка! На нем кошка!». Я еще тогда подумал: чего они орут? А потом вдруг почувствовал, как из меня будто что-то вытягивают, какую-то черноту, прямо из груди, и меня стало отпускать. Потом уже мне рассказали, что пришла кошка — маленькая такая, серая. Пришла как будто из ниоткуда, прыгнула на скамейку и села мне на грудь. Просидела немного и убежала. Вот бывает же такое.
После этого рассказа невольно удивляешься, когда узнаешь, что у Марата теперь не было зависимости не только от наркотиков, но и от сигарет.
— Наверное, я сейчас давно был бы мертв или топтался где-то у края пропасти, но меня спасла любовь, — закончил Марат свой рассказ.
Для стороннего человека такая концовка казалась бы счастливой, но я знала, что эта самая любовь бросила Марата и два года он не находил себе места. Потом все, конечно, более или менее утряслось, но не успел Марат оправиться окончательно, как столкнулся с еще одной потерей, куда серьезнее, чем разрыв отношений. Иногда мне кажется, что он таким навсегда и останется — неприкаянным, одиноким, с болью в груди, которая нет-нет да изредка даст о себе знать.
Мудрые тибетские монахи
В Крым Марат уехал не в конце июля, как планировал, а в начале сентября. Месяц от него не было никаких вестей, если не считать просьбы одолжить несколько тысяч. Вернулся он в октябре, но таким убитым, что я, казалось бы, уже привыкшая к различным его состояниям, была удивлена.
Сначала Марат рассказал мне немного о том, что происходило с ним в Крыму, а потом неожиданно ушел в политику и затем в философию.
— В ураган дикий попал, — начал он, — в первый день устроился на пляже, в палатке, и тут началось — ветер жуткий, дождь… Палатку сдуло прям со свистом, когда я из нее выбрался. Все свои шмотки потерял, кое-как добрался до города, там знакомых нашел — вот они мне и одежду подогнали, и переночевать разрешили. По телевизору сказали, что от урагана умерло несколько сотен человек, но это все, конечно, вранье. Умерло куда больше. И никто даже здесь, в Москве, не знает об этом. Я думаю, это замалчивание ни к чему хорошему не приведет. Просто в какой-то момент людям надоест вся эта ложь, что-то назреет, только должен быть какой-то толчок для этого.