На краю Площади Марат вдруг заметил табличку, которой там раньше не было. Табличка гласила, что кататься на роликовых досках на Площади строго запрещено. Казалось бы, ничего необычного в этом нет, — ну да, памятник воинам, сражавшимся за Москву, ну да, надо чтить это место, и все в таком духе. Но вместе с тем табличка была здесь совершенно неуместна, и никаких других чувств, кроме раздражения, она не вызывала.
— Ну и новость, — с недовольным смешком сказал Марат, разглядывая табличку. — Двадцать лет тут все катаются, и ничего. Но нет же, надо все это испортить! Ну и мы тоже тут кое-что подправим.
С этими словами он стал изо всех сил бить кулаками по несчастной картонке и бил до тех пор, пока она не затрещала и не проломилась в нескольких местах.
— Не идеально, но лучше чем было, — заключил Марат, довольный своей работой. Он даже не заметил, как сбил все руки до крови и испачкал кровью лицо, когда прикасался к нему.
— Господи, да ты же весь в крови, — заметил кто-то. Марат тут же посмотрел на свои руки и, хитро улыбаясь, провел пальцами по губам так, что его обычная улыбка превратилась в широкую и кровавую. В таком виде он продолжил шествие к магазину.
Я до сих пор удивляюсь, как охранники не выперли Марата из магазина, потому что то, что он делал, трудно было не заметить. То он делал сальто между полок с хрупкими стеклянными бутылками всевозможного алкоголя, то заходил за прилавок прямо к продавщицам и что-то спрашивал у них, то брал из корзины с фруктами грушу или яблоко и, надкусив несчастный чахлый плод, клал на место.
— Эти фрукты и половины указанной цены не стоят, — как будто бы отвечал на незаданный вопрос Марат, — так что никто ничего не теряет.
Мне хотелось поскорее уйти из магазина, пока не случилось какой-нибудь неприятности. Но когда мы наконец вышли на улицу, легче не стало. Очередная порция алкоголя для Марата оказалась уже лишней. Он едва понимал, где он находится и с кем, хотя, наверное, это и было его целью.
Когда вернулись на Площадь, Марат вдруг спохватился: ни доски, ни камеры нигде не было. Я вспомнила, что каких-то полчаса назад Марат, в состоянии отчаяния, сменившегося тревожной веселостью, забросил доску в кусты, заявив, что она ему уже не пригодится. Возможно, думала я, камера тоже находилась где-то поблизости. Так все и оказалось, и, пока я доставала из кустов доску и поднимала с земли камеру, аккуратно лежавшую на виду, Марат, слегка пошатываясь, долго и настойчиво разъяснял какие-то истины тем немногим его друзьям, которые остались на Площади.
С каждой минутой ощущение тоски и пустоты усиливалось. Мне казалось, что-то рухнуло и это что-то уже нельзя отстроить заново. Было далеко за полночь, и я решила, что пора возвращаться домой.
На прощание Марат даже не обнял меня. Скорее всего, он даже не понимал, что я ухожу. Ко мне подошел его близкий друг и, прощаясь, сказал:
— Ты не обижайся на него. Уж он такой есть и был таким всегда. И я за это его люблю. Да и все здесь его любят именно потому, что он такой.
Я ответила, что ничуть не обижаюсь на Марата, и это была правда.
Да, не будь Марат собой, о нем можно было бы и не писать вовсе. Кое-кто считал его расчетливым приспособленцем, потому что Марату помогали почти всегда и везде, так что едва ли не в любом уголке Земли он нашел бы себе приют. Но я знаю, что ни в одном действии Марата не было никакой расчетливости, — его ум был занят совершенно другими мыслями, которые были далеки от корысти и личной выгоды. Марат руководствовался эмоциями и делал это так хорошо, что казалось, будто за ним повсюду следует удача.
Вот и на сей раз этот беспечный ездок отправлялся в путь по одному лишь велению души. Только теперь душа его была в смятении и не знала наверняка, чего она хочет.
Мне было грустно вот так расставаться с Маратом. Никто не знал, насколько он уезжает, скоро ли вернется и вернется ли вообще. Марат не скрывал своей неприязни к Москве, так что можно было почти с уверенностью сказать, что в Краснодаре он останется надолго. А дальше — кто знает? Может, дальше снова в Крым или в Африку — например, в Кению, где Марат еще совсем ребенком успел побывать с матерью, — или в Восточную Азию. Он был свободен как ветер и даже сам едва представлял, где окажется на следующей неделе и чем будет заниматься.
Мне не хотелось, чтобы Марат уезжал, но задержать его в городе хотя бы ненадолго было невозможно. И, если подумать, совершенно ни к чему.