Когда улицы избавились от уже надоевших всем грязи и слякоти, а ветер потеплел и сделался мягким, мы с Маратом стали подолгу гулять. Вернее, подолгу мы бывали на Площади Защитников Неба, в Крылатском. Площадь стала уже культовым местом — сюда на своих досках пригоняли парни из других районов и даже с другого конца города лишь затем, чтобы повидать друзей и покататься. Уже лет двадцать, а может и больше, здесь, особенно весной и летом, слышны стук деревянных досок о плитку и мягкое шуршание жестких пластмассовых колесиков. Почему именно Крылатское стало маленьким центром этого большого уличного спорта? Неужели во всей Москве не нашлось такого места, где можно было бы вдоволь кататься и делать трюки? Да, в общем-то, нет. Возможно, дело было не только в том, что эта Площадь была как будто создана для катания. Возможно, дело было в едва уловимом настроении беспечной радости и умиротворения, которое плыло где-то вверху, над синими панельными домами и над Площадью. Пятнадцать лет назад здесь учился кататься мой брат. Теперь училась и я.
Кроме ребят, мамаш с колясками и стариков, на Площади частенько бывали необычные персоны, которые, стоило им только появиться, тут же завладевали вниманием всех присутствующих. Несколько раз я видела, как старики-оппозиционеры разворачивали здесь свои плакаты и долго, с жаром объясняли любопытным, что же их так беспокоит и против чего они выступают.
Их было всего четверо — три женщины и мужчина, который по виду был старше их всех: говорил он редко и очень тихо, все время опирался на трость трясущейся рукой и выглядел сильно уставшим и подавленным, так что при взгляде на него во мне просыпалась жалость и к старости, и к бедности, в которой жил старик, судя по одежде — такой засаленной и порванной, что даже черный цвет ткани не мог скрыть от посторонних глаз всех этих изъянов. Женщины же выглядели куда лучше. Они следили за своими прическами и макияжем, хоть сочетания ярких цветов теней и помады выглядели крайне нелепо на их сморщенных лицах. Предводителем этой маленькой оппозиции была женщина, которая казалась моложе остальных и самой рьяной. На ней были джинсы и джинсовая куртка, на носу — большие круглые очки, а волосы длинные, русые. Увидев ее, Марат сказал:
— О! Она очень известная. Она где только не протестовала. Я не удивился бы, если узнал, что она тайком перемахнула через океан и протестовала против Вьетнамской войны, а на обратном пути успела сказать свое слово еще и в Европе. Посмотри на нее — как будто и правда прямиком из шестидесятых сюда пришла.
Держа плакат с ярко-красной надписью: «ДОЛОЙ РОССИЙСКУЮ ИМПЕРИЮ!», женщина стала рассказывать, что, хотя наша страна считается демократической, она по-прежнему живет по царским порядкам, а правит ею самодержец, который не уступит свое место никому, пока не ляжет в могилу. Все это женщина говорила спокойно, но твердо, а в ее взгляде виднелась решительность напополам с тревогой и печалью. Ее речь могла бы взволновать нас, достать из глубин наших сердец чувства праведного гнева и справедливости, но ничего такого не произошло. Никто не хотел думать о политике, когда жизнь каждого в отдельности была не сахар. Куда там до судьбы целой страны?
Я смотрела на стройную фигуру этой женщины, на ее морщинистые руки, сжимавшие плакат, на ее спутников, которые стояли немного поодаль, и пыталась понять, какая сила в них находится. Что это за небывалый огонь, который, даже спустя много лет, все еще не угас? Я восхищалась этими людьми, хотя понимала, что те силы, которые они отдали на сопротивление властям, были растрачены попусту. Вместе с тем было досадно, что во мне нет такой же стойкости и столько же жизнелюбия в мои двадцать. Что же будет, когда мне перевалит за шестьдесят?
Пока женщина говорила, Марат не переставал кивать и иногда вставлял свое «да» или «именно». Ему было глубоко наплевать на политику, но людей, которые вели борьбу против неугодного им режима или которые не могли молчать, когда что-то их сильно задевало, он любил. Вообще, любая борьба его привлекала. Марат и сам без конца боролся с чем-то или кем-то. Например, видя, как рабочие в парке ставят вместо старой скамейки новую, он кричал им:
— Родные! Ну что это такое? Что это за новое уродство? — и, поворачиваясь ко мне, добавлял: — Антистильщики какие-то.
Рабочие обижались, начинали говорить, что все новое, наоборот, очень даже красиво, хотя они были ни в чем не виноваты, ясное дело.
Марат боролся и с людьми, которые вечно были чем-то недовольны. Обычно такие ругали нас за то, что мы, мол, оскверняем Площадь своим катанием.
— Тут вам не Калифорния! — возмущались они, едва не срываясь на крик.