Глядишь, мигнет вдали другое судно,
Днем - ты у вечной мысли в кабале:
Как много тросов здесь, на корабле!
Закрыть глаза, да не смотреть бы косо,
Не подбирать бы ни крюка, ни троса,
Да нет: поди, не думай о петле
В тягучий, долгий день на корабле.
КОРАБЛЬ ДУРАКОВ
Средь моря наше призрачное судно
в тумане заблудилось. С этих пор
Мы поняли, что разум - сущий вздор,
что вспоминать о прошлом безрассудно.
Да что там смерть - игра пошла почище:
мы бесконечный завели картеж,
еще у нас имелся табачище
убийственный, затянешься - уснешь.
И женщина, которая хотела,
чтоб очередью и по доброй воле
мы шли на зов ее нагого тела
как соблюдали вахту мы дотоле.
Картографической татуировкой
Весь торс ее сверкал и напрягался,
она сердилась, если мы неловко
не совершали выгодного галса.
Две глобуса разъятых половинки
ее грудей являла нагота;
поверх сосков, студеных, словно льдинки,
всегда была в снегу ее фата.
Но, повторяя путь по многу раз,
ее пресытить мы бессильны были,
и в ярости она честила нас:
"Нет, не во мне вам место, а в могиле!"
Мы ухмылялись. "Вправду, Мессалина.
В могилку хочет гвардия твоя,
но нас не примут ни песок, ни глина
придется быть добычей воронья!"
И был таков ее ответ на шутки:
"Уж я-то знаю - есть мужик могутный,
как раз погостный сторож; так что - дудки!
Ловите ветер, сволочи, попутный!"
Идея очень полюбилась нам:
судьба способна, значит, на уступки!
Посудина помчалась по волнам,
утихли свары, и погасли трубки.
Так плыли мы, едва ли не века,
решительно не ведая - куда;
но стала желтой за бортом вода,
земля - мы поняли - недалека.
Вверх по реке был наш подъем непрост,
сплетались в ней жгуты древесных жил,
но наконец-то нам предстал погост,
а рядом сторож в самом деле жил.
При удочке, над глинистым затоком,
он восседал - с седою головой.
Он ухо сына старшего брелоком
привесил на цепочке часовой.
Он рявкнул нам: "Здесь больше нет ни пяди!
И захочу, так не смогу помочь!
Забито все, что спереди, что сзади!
Себе ни метра нет!.. Плывите прочь!"
Он обменялся взглядом с нашей бабой,
замолк, привстал, забыв про поплавок,
и, черепом тряся на шее слабой,
пошел к ограде отпирать замок.
(Нам представлялся ряд сравнений шалый:
Отелло с Дездемоной? Или нет,
нет, Гретхен с Мефистофелем, пожалуй.
Нет, не видал подобной пары свет!)
Мы, вожделея, ожидали тупо;
вот, обнажаясь под блистаньем звезд,
она пошла в объятья полутрупа,
открыв для нас дорогу на погост.
Мы поползли, пытаясь меж надгробий
найти хотя бы фут пустой земли,
скелеты вороша и воя в злобе:
мы для себя ни дюйма не нашли,
и возвратились, и пришла усталость.
А ей на память о могутном муже
одно лишь смертное тавро осталось;
он вновь сидел, держа уду все ту же.
И мы постигли жизненный итог,
вползли по трапу ушли в туман,
мы поняли, что слишком жаден Бог,
чтоб дать покой нам,- только океан
он отдает нам, синий и пустой,
и женщину, что спорить с Ним решилась,
мы - слуги моря, слуги шлюхи той,
что нам одна явить хотела милость.
АЛБЕРТ ХЕЛМАН
(1903 - 1996)
ГДЕ?
Все, что навек ушли во тьму,
чей разум вечностью утишен
когда, и где, и в чьем дому
их тихий зов бывает слышен?
Коль он предвестье, то к чему?
Ведь - без сомнения - они
живут в стране блаженной ныне,
где весны длятся искони,
где бледен берег звездной сини
и где не наступают дни.
Зачем так часто нам слышна
их жалоба, - зачем, как птица,
мех гулких стен скользит она
и так отчаянно стучится
в стекло закрытого окна?
О чьей твердят они беде,
в разливе сумрака над садом
забыв о скорби и суде?
Они томятся где-то рядом,
и сетуют? Но где же, где?
ГОЛОСА
Больной не спит; он издалече
внимает сумрачные речи
вещей: оконной рамы всхлип,
разболтанной кровати скрип,
глухое тиканье часов,
шуршание вдоль плинтусов,
несчастной кошки долгий вой
и стук шагов по мостовой;
Пьянчужка, пропустивши чарку,
бредет по направленью к парку,
где каплет желтая листва,
где, слышимый едва-едва,
под банджо голос испитой
вздыхает о земле святой,
перевирая текст псалма:
бред воспаленного ума;
Обрывок старого романса
и пляска мертвецов Сен-Санса,
фанфар полночный унисон,
погасших звезд немолчный стон,
о мертвых детях плач без слов,
и трепет влажных вымпелов,
и женский смех, и лай собак,
и колокольца мерный звяк;
Старанье крохотной личинки
она грызет сиденья, спинки,
ко всем событиям глуха,
и резкий окрик петуха,
затем другой, в ответ ему;
зверь, что влачит людей во тьму,
зевает, мрачен и велик,
нет, это тонущего крик!
И совесть, как сверчок, стрекочет,
и червь забвенья душу точит,
жужжит во тьме пчела мечты,
сомнений ползают кроты...
И мышь во мраке что-то ест.
А там, где замаячит крест
там чахлой смелости росток
и возбужденной крови ток.
Ледок, на ручейке хрустящий,
и колокол, во тьме звонящий,
процессий шаркающий шаг,
и слово - неизвестно как
звучит сквозь море тишины;
полет серебряной струны,
будильник, что идти устал
и сердца треснувший кристалл.
Да, сердце бедное не дремлет,
и ждет, и постоянно внемлет.
Молчит забота. Меркнет свет.
Вопросы есть. Ответов нет.
ГЕРРИТ АХТЕРБЕРГ
(1905-1962)
РАСПУТИН
Он жен чужих лишал одною фразой
стыда и воли, и в объятья звал,
и страсть преподносил, как ритуал,
в чаду религиозного экстаза.
Он сглаживал и исцелял от сглаза,
царевич жил, ему благодаря.
Над Петербургом, над двором царя,
тень мужика висела, как проказа.
Юсупов. Танцы, женщины, вино.
Отрава. И - пока еще темно
в Неву, и - двадцать пуль на всякий случай.
На лед он руку выпростал одну,
но захлебнулся и пошел ко дну
как жребий власти, некогда могучей.
ОСВЕНЦИМ
Об этом ветер говорит сурово,
не ведая, о чем его рассказ.
Нет никого, кто помнил бы о вас,
и ныне я твержу об этом снова.
Растаял и воздухе замолкший глас,
о том, что было, - ни строки, ни слова;
из тьмы кромешной не расслышать зова,
последний отсвет памяти погас.
Вагон отцеплен в дальнем тупике,
на рельсах смерти брошен и забыт.
Ждать - тяжело, надеяться - напрасно.
И надпись, мелом на дверной доске
Начертанная четко и бесстрастно,
о пункте назначенья говорит.
""
ИЗ ПОЭТОВ ГЕРМАНИИ АВГУСТ ВИЛЬГЕЛЬМ ШЛЕГЕЛЬ
(1767-1845)
"СВЯТОЙ ЛУКА, РИСУЮЩИЙ МАДОННУ"
Увидел сон святой Лука:
Твоя да трудится рука
Над новою картиной:
Мадонны лик запечатли,
Дабы народы всей земли
Склонились к ней, к единой.
Ответствуя на оный глас,
Лука побрел в рассветный час,
Надев наряд нехитрый,
С покорством вящим на лице,
С кистями, с красками в ларце,
С мольбертом и палитрой.
Так, чистым помыслом ведом,
Лука пришел к Марии в дом
И был радушно принят;
Он слова испросил, дабы
Проведать, что его мольбы
Мария не отринет.
Мне провидение дало
В дар живописца ремесло,
О, снизойди к моленью:
Я б счастья высшего достиг,