Там стоит живой картиной,
Тростником одет и тиной,
Странный мой двойник.
Рыба в озере взыграла,
Отвернись, молчи,
комариного хорала
вечный слушатель в устало
Медлящей ночи.
ГЮНТЕР АЙХ
(1907 - 1972)
ВЕСТИ ДОЖДЯ
Вести, что адресованы мне,
отстукиваются дождями
на шиферных, на черепичных кровлях,
приходят без спросу - словно болезнь,
как контрабанда, подброшенная тому,
кто не хочет и слышать о ней.
Жестяной подоконник гремит за оконным стеклом
звучащие литеры, из которых слагаются фразы,
и дождь говорит
на языке, возможно,
никому не понятном, кроме меня.
Ошеломленный, я слышу
вести отчаянья,
вести нужды,
вести-упреки.
Мне больно, что они адресованы мне,
потому что не знаю вины за собой.
И я говорю в полный голос:
я не боюсь ни дождя, ни его обвинений,
не боюсь и того, кто его насылает,
ибо настанет время, и я
выйду, чтобы ответить ему.
ДНИ СОЕК
Сойка не бросила мне
голубого пера.
Катятся в утреннем сумраке,
словно желуди, крики сойки.
Горькие зерна
пища на целый день.
В красной листве весь день
долбит она клювом
темную ночь
из веток и диких плодов
нехитрый покров надо мной.
Ее полет - как биение сердца.
Где она спит
и что ей снится?
Незамеченное, лежит в темноте
возле моего ботинка
голубое перо.
ЗИМНЯЯ МИНИАТЮРА
Над декабрьской зеленой озимью на склоне
тополь, как памятник, ветви простер.
Медлительные крылья вороньи
по небу чертят непонятный узор.
Наполнен знаками влажный воздух:
напряженно звенит холодная высь.
Чернеет солома в гнездах.
Грибы на опушке размякли в слизь.
Лежит намокшей страницей нива.
На лужах трещит застывающий лед.
И туча, брюхатая снегом, неторопливо
над горькой азбукой поля ползет.
ХАНС ЭТОН ХОЛЬТХУЗЕН
(р. 1913)
С РОЗАМИ В РАРОНЕ
Роза, о ты, благодатная крайне, ручей,
сон драгоценный - чистая радость каждому и никому.
(Надпись на надгробье Рильке).
К мрамору плиты надгробной,
Под которой спит поэт,
На иное неспособный,
Только роз кладу букет.
Кожа девичья заране
Обретает смуглый цвет.
Разговор ведут крестьяне.
Дети молвят "да" и "нет".
Мир себя нашел в поэте,
Им спасен и обогрет.
И любой вопрос на свете
Превращается в ответ.
Спит, уйдя во тьму, в глубины,
Сердце-роза много лет.
Роза с сердцем - двуедины,
Тленью смерти дан запрет.
На поэта и на лиру
Лег молчания обет,
Но поэт оставил миру
Камень-розу, вечный след.
Роза, спящая влюбленно,
Пентаграмма и секрет:
Рот и рана, луч и лоно,
В персти персть, и в свете свет.
КОНЕЦ СЕНТЯБРЯ
Стремянка ждет под яблонею каждой
Бела и ясно в сумерках видна.
Наполнен мир неутоленной жаждой:
О мед небес, о синева руна!
Воспоминанья в ежевичной дымке,
Рассвет неспешный, утренний озноб
Сбродилось лето, вынуты отжимки,
В корчагах - сусло, масло и сироп.
Пора для встречи с тою, что любима
Где нет любимой - там горит земля!
А дальше - время пусть проходит мимо,
Двоим тела и души веселя.
О лососинно-красная листва,
Глаза в глаза, в тени кровавых буков,
И жизнь сегодня только тем жива,
Чтоб умирать, друг друга убаюкав.
Случайности сошедшихся примет,
Печаль и радость райского расцвета,
О совершенство лета! Впрочем, нет:
Незримый миг оконченного лета.
ОТСУТСТВИЕ
Прогноз погоды для нас одинаков,
Хоть в мире мы - по разным местам.
"Здесь" и "там" - чем не формулы тайных знаков?
О мир, поделенный на Здесь и Там!
Место, где держит меня нужда,
Место, в котором томишься ты.
Любовь ничем не сыта никогда:
Ярость разлуки, зло пустоты.
Любовь и пища - так ведь немного.
Пространство и время - в одном кругу.
Но если к тебе и ведет дорога,
По ней до неба дойти не могу.
Семикратным счастьем ты отблистала.
Прекрасней, чем в грезе, чем наяву:
Смерть уступила - и сердце стало
Стрелою, легшей на тетиву.
Жажда моя пылает пожаром
Кто погасить бы его захотел,
Утишить сумел бы? Чахнет задаром
Яростный зов слияния тел!
Страшная сладость губит гурмана,
Стекая пламенем вдоль хребта.
Ржавый клинок, раскрытая рана,
Горькое ложе, скорбь, темнота.
Ничто и нечто, и ночь навеки,
Последнего меда скудный отстой.
Тело не спит, распахнуты веки.
Пустые руки полны пустотой.
TABULA RASA
Заканчивать. И начинать сначала.
Неслыханное - все-таки грядет.
Опять считает человечий род,
Что пролил слез и крови слишком мало.
Мы стали неотъемлемою частью
Лавины, массы, общности любой.
И Цезарь, снова наделенный властью,
Нас отправляет в бой и на убой.
Бездарный демон, ждущий в эпилоге
Того, чтоб нас единый залп скосил!
Мы гибнем, мы собой мостим дороги
Из года в год. Пустая трата сил.
Мосты сжигаем, без раздумий рушим
Все на пути. По крышам - цепь огня!
Мы будущего ждем - и к нашим душам
Крадется ужас завтрашнего дня.
Нам не до рифм, и к прочим тонким граням
Мы безразличны. Больше не взрасти
Цветам над болью. Только руки тянем.
Зажать пытаясь пустоту в горсти.
Молчим, страдая. Впрочем, вывод быстр:
К чему слова ограбленных и сирых?
Обломкам мира нужен ли регистр,
И должно ли копаться в черных дырах?
Кто в сердце шепчет нашем? Почему
Мы ждем, что он, склонясь над горькой чашей,
Уронит каплю вечности во тьму
Вихреворота скорой смерти нашей?
ОРИГЕН
Смерть медлила, а он стоял на страже,
Готовый. Отрицал любую тьму.
Тянулись караваны и миражи:
О, как же много грезилось ему!
Он пламенел, зрелея неуклонно,
И, лишь томя подобием стыда,
На чувства и на рукопись Платона
Рабыня тень бросала иногда.
Зачем же смерть, когда толпой предерзкой
И мертвой духом - полон дольний край?
При чем здесь ангел, если страстью мерзкой
Вводим любой, кто хочет, в гнусный рай?
О мир, Египет, тяжкие гробницы
Колени сдвинь, фантом отвратный скрой!
Сквозь бедра Логос виден, сквозь ресницы:
Все - ложь, и первый Рим, и Рим второй!
Он рвался духом к высшему пределу,
Но плоть коснела. Он постиг врага.
Железо взял, и полоснул по телу,
И бросил ядра в пламя очага.
СТЕФАН ХЕРМЛИН
(1915 - 1997)
ОБМАНЧИВОСТЬ МИРА
(По мотивам Питера Брейгеля)
Всюду я вижу тебя: на фламандском поле.
Возле римских колодцев, манящих в полуденный час,
Сердце холодом сжато, и ощутишь поневоле:
Всюду - трагический призрак, тревожащий нас.
Ты понимаешь, ты видишь - от терний не сыщешь защиты,
С ужасов полной тропы никуда не свернуть.
Невыразимо покинутый, всеми забытый,
Ты одиноко под северным небом держишь свой путь.
Кобольд идет за тобой. Плечи плащом закутай.
Путь твой все шире и шире. Распахивается окоем.
Все исчезает, становится мраком и смутой
Дымом, туманом тают озера во взоре твоем.
ГАСНУЩИЙ ДЕНЬ
(По мотивам Питера Брейгеля)
Разве когда-нибудь были столь горестны там, в отдаленье,
Жесты горных отрогов и так нас тревожить могли?
Зноем пылает даль. Даже самые малые тени
Изгнаны прочь из сердца этой земли,
Этой страны, что в величье отчаялась. Как безнадежно устали