и, вырвавшись на волю из темницы,
под рыхлым снегом гибель обретет,
как шар земной, под гнетом мертвых тел
остановившись, начинает стынуть,
как человек, пошедший под расстрел,
в могиле корни силится раздвинуть,
как погибают маки полевые
лишь потому, что прикоснутся вдруг
их корни к древней бирюзе браслета
внизу, в могиле, - и среда расцвета
со смертью встретится впервые
луг...
И часто дни бывали таковы.
Как будто некто слепок головы
моей пронзал стальной иглой зловеще.
Я чувствовал азарт его жестокий,
как будто на меня лились потоки
дождя, в котором искажались вещи.
ЗИМНИЕ СТАНСЫ
Теперь обречены мы дни за днями
спасаться от мороза в тесной шкуре,
всегда настороже, чтобы над нами
не взяли верх разгневанные бури.
В ночи мерцает лампы кроткой пламя,
и веришь свету ты, глаза прищуря.
Утешься: там, под снеговым покровом
уже растет стремленье к чувствам новым.
Ты насладился ли минувшим летом
цветеньем роз? Припомни блеск былого:
часы отдохновенья пред рассветом,
шаги среди молчания лесного.
Уйди в себя, зови веселье снова,
встряхнись - источник радости лишь в этом.
И ты поймешь: веселье не пропало.
Будь радостен, и все начни сначала.
Припомни крыльев голубя сверканье,
круженье в облаках, тревожный клин,
все мимолетное, - благоуханье
цветка, предчувствие в закатный миг.
Божественным увидит мирозданье
тот, кто в творенье божества возник.
Кто внутренне сумел постичь природу,
тот отдал ей сполна свою свободу.
Тот отдал ей себя всего без меры
и без надежды ощутить иное.
Тот отдал ей себя всего без меры,
без мысли, что утратил остальное.
Тот отдал ей себя всего без меры,
и в вихре чувств, не мысля о покое,
он поражен, что сердце охватила
трепещущая, радостная сила.
***
Нас не лишить ни гения, ни страсти.
Граф Карл Ланцкоронский
"Нас не лишить ни гения, ни страсти":
одно другим по воле вечной власти
должны мы множить, - но не всем дано
в борьбе до высшей чистоты подняться,
лишь избранные к знанию стремятся,
рука и труд сливаются в одно.
Чуть слышное от них не смеет скрыться,
они должны успеть поднять ресницы,
когда мелькнет мельчайший мотылек,
одновременно не спуская взора
с дрожащей стрелки на шкале прибора,
и чувствовать, как чувствует цветок.
Хотя они слабы, как все созданья,
но долг велит (иного нет призванья)
от самых сильных не отстать в борьбе.
Где для других - тоска и катастрофы,
они должны найти размер и строфы
и твердость камня чувствовать в себе.
Должны стоять, как пастырь возле стада;
он словно спит, но присмотреться надо
к нему, и ты поймешь - не дремлет он.
Как пастырем ход вечных звезд измерен,
так час и путь избранникам доверен
созвездий, бороздящих небосклон.
И даже в снах они стоят, как стражи:
улыбки, плач, реальность и миражи
глаголют им... Но вот в итоге плен;
жизнь или смерть колени им сломила,
и миру этим новое мерило
дано в прямом изломе их колен.
ЙОЗЕФ ВАЙНХЕБЕР
(1892-1945)
ИЮЛЬ
О златой разлив,
о простор морской,
блещешь, просквозив
смутною строкой
о, простор какой!
По лугам спеша,
ринуться в покой,
сердце отреша
сердце отреша,
дав мечтам полет,
и скорбит душа,
и душа поет.
И скорбя, душа
блещет, словно клад,
чувства всполоша,
словно темный взгляд
словно темный взгляд,
словно ветра всхлип,
тяжкий аромат
от цветущих лип...
ОКРАИНА
Домишки здесь, у края, стоят, дремля,
здесь город, отмирая, глядит в поля;
газоны палисадов больны вконец,
и от летучих ядов мертва земля.
И дети, и подростки больны вокруг,
и застарело жестки мозоли рук,
набросан в каждый угол забытый сор,
молчат толпою пугал ряды лачуг.
Почти что по привычке приходят в парк
девицы-лунатички,- вороний карк,
и жадно ловят взор твой, и прочь бредут,
сквозь мглу и воздух мертвый, все шарк да шарк.
Обличья, как облатки, смывает мглой,
фонарные лампадки - во тьме гнилой.
С погоста ветер пыльный, таясь, ползет,
приносит дух могильный и праха слой.
Но лишь остынет воздух, падет роса
опять в отборных звездах все небеса,
и птицы, что застыли средь вышины
парят в закатном штиле, как паруса.
ПЕРЕУЛОК В НЕАПОЛЕ
Гирляндам тыквенным, а также дынным,
нет счета на балконах. Очень ловко
мамаша оттирает керосином
с дитяти вшей. Под бельевой веревкой
еще другая - грудь дает ребенку
с романскою свободой и сноровкой.
Ревет осел, притом во всю силенку,
разносчик вторит собственным наречьем.
Ни пяди нет, чтоб отойти в сторонку.
Здесь обонянью защититься нечем:
здесь чистят рыбу, помидоры варят,
воняет сыром, видимо, овечьим.
Торговец, как пират, глядит на скаред,
и, кажется, мечтает с голодухи,
как в воскресенье мяса кус поджарит.
И тучами висят и вьются мухи.
РИМСКАЯ ОСТЕРИЯ
Увиты стены виноградом сплошь,
ряды столов и хромоногих кресел.
Здесь отдыха не будет ни на грош,
но чад тебя от Рима занавесил,
от мух жужжащих, от багровых рож,
довольно: погулял, покуролесил.
Но красное зазря в охотку пьешь
становишься скорее туп, чем весел.
Два кельнера не движутся с постов,
как цезари: меж тем отряд котов
на свежие обглодки налетает.
Дурман, скандал и вонь: однако вдруг
от ближней церкви колокола звук,
тяжел, как вечность - прогремит и тает.
ТЕОДОР КРАМЕР
(1897-1958)
ХЛЕБА В МАРХФЕЛЬДЕ
В дни, когда понатакыно пугал в хлеба
и окучена вся свекловица в бороздах,
убираются грабли и тачки с полей,
и безлюдное море зеленых стеблей
оставляется впитывать влагу и воздух.
И волнуется хлеб от межи до межи,
только в эти часы убеждаешься толком,
как деревни малы, как они далеки,
и трепещут колючей листвой бодяки,
лубенея на пыльном ветру за проселком.
Постепенно в пшенице твердеет стебло,
избавляются зерна от млечного сока,
А над ровным простором один верболоз
невысокие кроны вдоль русел вознес,
отражаясь в серебряной глади потока.
Только хлеб в тишине шелестит на ветр,
да кузнечик звенит, - вся земля опочила,
лишь под вечер, предвидя потребу косьбы,
деревушки, в прозрачной дали голубы,
на часок оглашаются пеньем точила.
ПОСЛЕДНЯЯ УЛИЦА
Эта улица, где громыхает трамвай
по булыжнику, словно плетется спросонок,
прочь из города, мимо столбов и собак,
мимо хода в ломбард, мимо двери в кабак,
мимо пыльных акаций и жалких лавчонок.
Мимо рынка и мимо солдатских казарм,
прочь, туда, где кончаются камни бордюра,
далеко за последний квартал, за пустырь,
где прибой катафалков, раздавшийся вширь,
гроб за гробом несет тяжело и понуро.
И в конце, на последнем участке пути,
вдруг сужается, чтобы застыть утомленно
у ворот, за которыми годы легки,
где надгробия и восковые венки
принимают прибывших в единое лоно.
***
Если хочет богадельщик
наскрести на выпивон,
то, стащивши из кладовки
инструменты и веревки,
на пустырь выходит он.
Там, где падаль зарывают