Нередко именно вещи, которые человек берет с собою из родного дома, раскрывают множество подробностей личного свойства. Применим это правило и здесь: рядом с тюфяком лежал необычайно длинный посох, чуть повыше середины изрядно потертый от частого употребления. В крайности он вполне мог служить оружием. Три небрежно завязанных узелка валялись на палубном настиле; в них, надо полагать, хранилась жалкая поклажа рабов, которым приходилось довольствоваться малым в путешествии. Но самым примечательным предметом был кожаный свиток, очень древний, судя по виду, обвитый множеством широких кожаных ремней, покрытый печатями и скрепленный металлическими пряжками, почерневшими, как это бывает с неухоженным серебром.
Внимание наблюдателя обязательно привлек бы этот свиток — не столько своим старинным видом, сколько тем, как крепко стискивал его правой рукой владелец, даже во сне бесконечно оберегая свое сокровище. Вряд ли в нем могли храниться деньги или что-либо увесистое. Видимо, этот человек исполнял какое-то особое поручение и в старом свитке содержались его рекомендации. Да кто же он такой?
Начав с этого, наблюдатель склонился бы над ним и принялся бы изучать его лицо, и тотчас что-то ему подсказало бы, что незнакомец, хотя и пребывает в этом мире и времени, к ним не принадлежит. Такими, возможно, были волшебники в сказках, которые так любил Гарун аль-Рашид. Или был он из тех талмудистов, что заседали вместе с Каиафой во время судилища над кротким Назарянином? Только века смогли бы породить такой призрак. Кто же это был?
Примерно через полчаса спящий пошевелился, поднял голову, быстро оглядел присутствующих, видимые части судна, рулевого, все еще дремлющего на корме; затем он приподнялся, сел, положил на колени кожаный свиток и только тогда слегка расслабился. Свиток был в сохранности! И все вокруг было таким, каким и следовало быть!
Он принялся расстегивать пряжки своего сокровища, весьма проворно действуя длинными пальцами, но, так и не развернув свиток до конца, поднял голову, устремил взгляд на голубой простор за краем навеса и погрузился в размышления. И тотчас стало очевидно, что это не дипломат, не государственный деятель, вообще не какой-либо деловой человек. Мысли, занимавшие его, не имели ничего общего ни с интригами, ни с государственными делами; судя по его взгляду, предмет размышлений жил в его сердце. Так, в благостном расположении духа, со спокойным умилением, отец смотрит на свое дитя, муж — на любимую жену.
В эту минуту сторонний наблюдатель позабыл бы и о свитке, и о белых рабах, и о негре-великане, и даже о непокорной копне волос и внушавшей уважение бороде — только лицо безраздельно владело бы им. Лицо Сфинкса отнюдь не отличается красотой, и, стоя перед ним, мы не испытываем ни малейшего трепета восхищения, верного признака того, что видимое нами отличается редкостной привлекательностью, — однако оно влечет нас неотразимо, и влечение это смутно, желание неосознанно — настолько неосознанно, что мы долго не решаемся облечь его в слова, высказать даже самому близкому человеку, — желание, чтобы чудовищное создание само поведало бы нам все о себе. Подобное чувство испытали бы мы, глядя на лицо странника, ибо это было, несомненно, лицо израильтянина: с непомерно большими, глубоко посаженными глазами — подвижная маска, по сути дела, скрывающая жизнь, в чем-то непохожую на другие жизни. Непохожую? В том-то и заключалась привлекательность. Если бы только этот человек заговорил — какая повесть могла бы развернуться!
Но он молчал. Казалось даже, что он почитает речь слабостью, которой следует избегать. Отвлекшись от приятных размышлений, он развернул сверток и, прикасаясь с чрезвычайной нежностью, достал лист пергамента, высохший до хрупкости и желтый, как увядший лист сикомора. На нем были линии, словно в геометрическом чертеже, и надпись странными знаками. Он увлеченно склонился над схемой, если это можно так назвать, и прочел от начала до конца, потом с удовлетворенным видом снова сложил ее и вернул на место, перетянул заново ремешки и поместил свиток под подушку. Очевидно было, что дело, которое ему надлежало выполнить, шло как положено. Потом он легким прикосновением разбудил негра. Чернокожий, в знак почтения, согнулся в глубоком поклоне и поднял руки, выставив ладони и приложив большие пальцы ко лбу. Лицо его выражало напряженное внимание; он, казалось, слушал всей душой. Однако господин, не тратя слов, просто указал на одного из спящих. Почтительный негр понял его без слов и разбудил нужного человека, а затем вернулся на прежнее место и принял прежнюю позу. Эти движения выявили пропорции его фигуры. Он выглядел так, словно мог поднять ворота Газы и с легкостью унести их прочь, — при этом сила сочеталась в нем с грацией, гибкостью и кошачьей мягкостью движений. Невольно приходила в голову мысль, что этот раб обладает всеми качествами, с которыми он мог бы одинаково служить как добру, так и злу.