— Да свершится святотатство! Долой Троицу. Пусть Христос уступит место последнему и величайшему из пророков. Посвящаю этот храм единственному Богу!
С этими словами он обрушил булаву на одну из колонн; сталь отскочила, колонна содрогнулась.
— Передай мне меч обратно и позови муэдзина Ахмета — Ахмета, у которого флейта в горле.
Настроение Магомета менялось стремительно. Продвинувшись еще на несколько шагов, он вновь остановился, чтобы внимательнее осмотреть помещение. На сей раз его явно интересовал не сам храм. На лице отобразилось волнение. Он искал кого-то и продвигался медленно, чтобы находившиеся внутри успели расступиться; свита нагнала его. Наконец он заметил в апсиде наполовину разграбленный алтарь и двинулся туда.
Огромный Христос взирал на него со свода сквозь тени, которые медленно прокрадывались в западную часть храма.
Магомет приблизился к бронзовой алтарной преграде, проследовал к вратам — выражение его лица изменилось, глаза заблестели: он заметил графа Корти. Легко соскочив с седла, султан шагами, выдававшими радостное нетерпение, прошел в царские врата.
Для графа Корти настало самое невыносимое испытание во всей его полной приключений жизни.
Свет все еще был достаточно ярок, граф мог обозреть все пространство собора. Когда протрубили герольды, он увидел человека верхом на коне; осанка, посадка в седле, весь решительный вид всадника сообщили графу с точностью, проистекающей из долгого и близкого знакомства, что Магомет явился — Магомет, его идеал романтического восточного воина. Графа охватила дрожь, щеки побелели. До того момента тревога за княжну владела им полностью, ему некогда было подумать о том, что будет, если он проиграет пари; теперь же последствия были у него перед глазами. Он спас ее от ордынников, а теперь должен вручить сопернику — сейчас он утратит ее навсегда. Право же, ему легче было расстаться с собственной душой. Он ухватился за свой меч — так человек, принявший мгновенную смерть в бою, еще цепляется за оружие; а потом голова его поникла, и он более не видел Магомета, пока тот не оказался с ним рядом в алтарной части.
— Граф Корти, где…
Взгляд Магомета упал на лицо графа.
— Ах, бедный мой Мирза!
Целый поток слов не выразил бы сострадание с той же нежностью, с какой выразил изменившийся тон его голоса.
Сняв стальную перчатку, переменчивый Завоеватель протянул вперед обнаженную ладонь, и граф, которого этот благородный жест частично вернул к реальности, опустился на колени и поднес руку к губам.
— Я не нарушил своего долга, повелитель, — произнес он по-турецки едва слышным голосом. — Она прямо за мной, на троне своих отцов. Прими ее от меня и позволь мне удалиться.
— Бедный Мирза! Мы предоставили Богу рассудить нас, и он рассудил. Встань и выслушай меня!
Придворным, столпившимся вокруг, он повелительно бросил:
— Не отходите. Приблизьтесь, выслушайте меня.
А потом, пройдя мимо графа, остановился перед княжной.
Она встала, не поднимая покрывала, и собиралась опуститься на колени; Магомет приблизился и удержал ее.
В ее действиях чувствовалось воспитание, полученное при самом церемонном дворе Европы; приближенные султана, привыкшие видеть в пленницах покорство, а в женщинах — слезливую униженность, взирали на нее с изумлением; более того, никто из них не мог сказать, что его привлекает больше, ее царственная невозмутимость или грациозная простота.
— Позволь, повелитель! — произнесла она, а потом обратилась к своим дамам: — Это султан Магомет. Будем молить его о достойном обращении.
Они опустились на колени, и она собиралась присоединиться к ним, но Магомет вмешался снова:
— Твою руку, княжна Ирина! Я хочу тебя поприветствовать.
Случается, что небесный ветер, подув, раскачает колокол на куполе — и тот начинает звонить сам по себе; так и сейчас, при виде единственной женщины, которую он когда-либо любил, осаждаемой столькими бедами и угрозой со стороны воющих охотников за рабынями, в Магомете проснулись все лучшие его свойства, он ощутил жалость и угрызения совести и только усилием воли удержал себя от того, чтобы встать перед ней на колени и излить свои чувства. Впрочем, даже и поцелуя, пусть только в руку, бывает довольно, чтобы поведать целую историю любви, — и именно так и поступил юный Завоеватель.
— Прошу тебя сесть обратно, — продолжал он. — Богу угодно было, о дочь Палеологов, оставить тебя главой греческого народа, и, поскольку я должен предъявить ему условия договора, равно важного и для него, и для тебя, я считаю более подобающим, чтобы ты выслушала, сидя на троне… Во-первых, в присутствии всех этих свидетелей объявляю тебя свободной женщиной — свободной уйти или остаться, принять или отвергнуть, — ибо договор возможен только между равными. Если ты решишь уйти, я обеспечу — по суше ли, по морю — беспрепятственный проезд тебе и твоим домочадцам, слугам и рабам, равно как и твоему имуществу; кроме того, у тебя никогда не будет недостатка в деньгах, чтобы ты смогла и далее жить так, как привыкла.